— А какой же зверь тебе его отъел? — Ока опустила головудевушки на землю.

— Не зверь, — сказал Роберт Джордан.

— Сам, значит, проглотил?

— Должно быть, — сказал Роберт Джордан.

— Ну и как, вкусно было? — Пилар с усмешкой повернулась кнему.

— Не очень.

— Я так и думала, — сказала Пилар. — Так я и думала. Атеперь я отдам тебе твоего зайчонка. Я и не собиралась отнимать у тебя твоегозайчонка. Это хорошее прозвище, подходит к ней. Я утром слышала, как ты ееназывал так.

Роберт Джордан почувствовал, что краснеет.

— Трудная ты женщина, — сказал он ей.

— Нет, — сказала Пилар. — Но я такая простая, — не сразупоймешь. А тебя, Ingles?

— Вероятно, тоже. Хоть я и не слишком прост.

— Ты мне нравишься, Ingles, — сказала Пилар. Потомулыбнулась, наклонилась вперед, опять улыбнулась и покачала головой. — Вот еслиб я могла отнять у тебя зайчонка или тебя отнять у зайчонка.

— Ничего бы не вышло.

— Знаю, — сказала Пилар и снова улыбнулась. — Да я бы и незахотела. А в молодые годы — отняла бы.

— Это я верю.

— Веришь?

— Конечно, — сказал Роберт Джордан. — Но к чему весь этотразговор?

— Это так на тебя не похоже, — сказала Мария.

— Я сама на себя не похожа сегодня, — сказала Пилар. —Совсем не похожа. От твоего моста у меня голова разболелась, Ingles.

— Что ж, можно назвать его Мост головной боли, — сказалРоберт Джордан. — Но он у меня полетит в теснину, как сломанная птичья клетка.

— Вот это хорошо, — сказала Пилар. — Ты еще так поговори.

— Он у меня разломится пополам, как очищенный банан.

— Я бы сейчас съела банан, — сказала Пилар. — Ну, еще,Ingles. Говори еще.

— Незачем, — сказал Роберт Джордан. — Идем в лагерь.

— Твой мост, — сказала Пилар. — Не убежит он от тебя. Я ведьобещала, что дам тебе побыть с ней вдвоем.

— Нет. У меня еще много дел.

— Это тоже дело и много времени не займет.

— Замолчи, Пилар, — сказала Мария. — Как ты грубо говоришь.

— А я грубая, — сказала Пилар. — Но я и очень деликатнаятоже. Soy muy delicada. Я вас оставлю вдвоем. А про ревность это все пустойразговор. Меня разозлил Хоакин, потому что по его глазам я увидела, какая яуродина. И я не ревную. Я только завидую. Завидую, что тебе девятнадцать лет.Но эта зависть пройдет. Тебе не всегда будет девятнадцать. Ну, я иду.

Она встала и, подбоченившись одной рукой, взглянула наРоберта Джордана, который тоже встал. Мария сидела на земле под деревом, низкоопустив голову.

— Мы все идем, — сказал Роберт Джордан. — Пора возвращатьсяв лагерь, впереди еще много дела.

Пилар кивнула в сторону Марии. Та сидела с опущенной головойи молчала. Пилар улыбнулась, едва заметно пожала плечами и спросила:

— Ты дорогу знаешь?

— Я знаю, — сказала Мария, не поднимая головы.

— Pues me voy, — сказала Пилар. — Тогда я пошла. Мы тебеприготовим что-нибудь вкусное на ужин, Ingles.

Она повернулась и пошла через заросший вереском луг к ручью,который вел к лагерю.

— Погоди, — окликнул ее Роберт Джордан. — Мы пойдем всевместе.

Мария сидела и молчала.

Пилар не оглянулась.

— Que va, все вместе, — сказала она. — Увидимся в лагере.

Роберт Джордан смотрел ей вслед.

— С ней ничего не случится? — спросил он Марию. — У нее видсовсем больной.

— Пусть идет, — сказала Мария, все еще не поднимая головы.

— Не надо бы ее отпускать одну.

— Пусть идет, — сказала Мария. — Пусть идет!

Они шли по заросшему вереском горному лугу, и Роберт Джорданчувствовал, как вереск цепляется за его ноги, чувствовал тяжесть револьвера,оттянувшего ему пояс, и тепло солнечных лучей на лице, и холодок, пробегающийпо спине от ветра со снежных вершин, и руку девушки в своей руке, крепкую исильную, с тонкими пальцами, которые он захватил своими. От того, что ее ладоньлежала на его ладони, что их пальцы были сплетены, что ее запястье прижималоськ его запястью, от этой близости ее ладони, и пальцев, и запястья шло в егоруку что-то свежее, как первый порыв ветра, который рябит гладь застывшего вштиле моря, что-то легкое, как прикосновение перышка к губам, как листок, втихую погоду падающий на землю; такое легкое, что достаточно было быприкосновения пальцев, чтобы его почувствовать, но тесное пожатие рукинастолько усиливало, настолько углубляло это «что-то», делало его таким острым,таким мучительным, таким сильным, что оно словно током пронизывало его иотдавалось во всем теле щемящей тоской желания. Солнце отсвечивало на ееволосах цвета спелой пшеницы, на золотисто-смуглом нежном лице, на изгибе шеи,и он запрокинул ей голову, притянул ее к себе и поцеловал. Она задрожала от егопоцелуя, и он крепко прижал к себе все ее тело и почувствовал ее маленькие крепкиегруди, почувствовал их сквозь ткань двух рубашек, и он поднял руку, ирасстегнул пуговицы на ее рубашке, и нагнулся, и поцеловал ее, а она стояла,дрожа, откинув голову назад. Потом ее подбородок коснулся его головы, и тотчасже он почувствовал, что она обхватила его голову и прижала к себе. Онвыпрямился и обнял ее обеими руками так крепко, что она отделилась от земли, и,чувствуя, как она дрожит, он поцеловал ее шею и потом опустил ее на землю исказал:

— Мария, о моя Мария.

Потом он сказал:

— Куда нам пойти?

Она ничего не ответила, только ее пальцы скользнули ему заворот, и он почувствовал, как она расстегивает пуговицы его рубашки, и онасказала:

— Ты тоже. Я тебя тоже хочу поцеловать.

— Не надо, зайчонок.

— Нет, надо. Что ты, то и я.

— Нет. Так не бывает.

— Ну и пусть. И пусть. Пусть.