Потом был запах примятого вереска, и колкие изломы стеблей унее под головой, и яркие солнечные блики на ее сомкнутых веках, и казалось, онна всю жизнь запомнит изгиб ее шеи, когда она лежала, запрокинув голову ввереск, и ее чуть-чуть шевелившиеся губы, и дрожание ресниц на веках, плотносомкнутых, чтобы не видеть солнца и ничего не видеть, и мир для нее тогда былкрасный, оранжевый, золотисто-желтый от солнца, проникавшего сквозь сомкнутыевеки, и такого же цвета было все — полнота, обладание, радость, — все такого жецвета, все в такой же яркой слепоте. А для него был путь во мраке, который велникуда, и только никуда, и опять никуда, и еще, и еще, и снова никуда, локтивдавлены в землю, и опять никуда, и беспредельно, безвыходно, вечно никуда, иуже больше нет сил, и снова никуда, и нестерпимо, и еще, и еще, и еще, и снованикуда, и вдруг в неожиданном, в жгучем, в последнем весь мрак разлетелся ивремя застыло, и только они двое существовали в неподвижном остановившемсявремени, и земля под ними качнулась и поплыла.

Потом он лежал на боку, зарыв голову в вереск, пронизанныйсолнцем, вдыхая его запах и запах корней и земли, и жесткие стебли царапали емуплечи и бока, а девушка лежала напротив него, и ее глаза все еще были закрыты,а потом она открыла их и улыбнулась ему, и он сказал очень устало и хоть иласково, но откуда-то издалека:

— Ау, зайчонок.

А она засмеялась и сказала совсем не издалека:

— Ау, мой Ingles.

— Я не Ingles, — сказал он лениво.

— Нет, ты Ingles, — сказала она. — Ты мой Ingles. — И онапотянулась и взяла его за оба уха и поцеловала в лоб. — Вот, — сказала она. —Ну как? Научилась я целоваться?

Потом они вместе шли вдоль ручья, и он сказал:

— Я тебя люблю, Мария, и ты такая чудесная, и такаякрасивая, и такая удивительная, что, когда я с тобой, мне хочется умереть, такя тебя люблю.

— Я каждый раз умираю, — сказала она. — А ты не умираешь?

— Нет. Почти. А ты чувствовала, как земля поплыла?

— Да. Когда я умирала. Обними меня, пожалуйста.

— Не надо. Я держу тебя за руку. Мне довольно твоей руки.

Он взглянул на нее, а потом перевел взгляд дальше, туда, гдекончался луг, и увидел ястреба, высматривавшего добычу, и большие вечерниеоблака, наползавшие из-за гор.

— А с другими у тебя не бывает так? — спросила Мария, шагаяс ним рядом, рука в руку.

— Нет. И это правда.

— Ты многих женщин любил?

— Любил. Но не так, как тебя.

— И с ними так не было? Правда?

— Было приятно, но так не было.

— И земля поплыла. А раньше земля никогда не плыла?

— Нет. Никогда.

— Да, — сказала Мария. — А ведь у нас всего только одиндень.

Он ничего не сказал.

— Но все-таки это было, — сказала Мария. — А я тебенравлюсь? Скажи, нравлюсь? Я потом похорошею.

— Ты и сейчас очень красивая.

— Нет, — сказала она. — Но ты меня погладь по голове.

Он погладил и почувствовал, как ее короткие мягкие волосы,примятые его рукой, тотчас же снова встают у него между пальцами, и он положилобе руки ей на голову и повернул к себе ее лицо и поцеловал ее.

— Мне очень нравится целоваться, — сказала она. — Но я ещене умею.

— Тебе это и не нужно.

— Нет, нужно. Раз я твоя жена, я хочу нравиться тебе вовсем.

— Ты мне и так нравишься. Мне не надо, чтоб ты мне большенравилась. Это бы ничего не изменило, если б ты мне еще больше нравилась.

— А вот увидишь, — сказала она радостно. — Теперь мои волосыпросто забавляют тебя, потому что они не как у всех. Но они растут с каждымднем. Скоро они будут длинные, и тогда я перестану быть уродиной, и, можетбыть, тогда ты меня в самом деле очень полюбишь.

— У тебя чудесное тело, — сказал он. — Самое чудесное насвете.

— Оно как у девочки и очень худое.

— Нет. В красивом теле есть какая-то волшебная сила. Но невсегда. У одного она есть, а у другого нет. Вот у тебя есть.

— Для тебя, — сказала она.

— Нет.

— Да. Для тебя, и только для тебя, и всегда будет для тебя.Но это еще очень мало, мне хотелось бы дать тебе больше. Я научусь хорошозаботиться о тебе. Только скажи мне правду. Никогда раньше земля не плыла?

— Никогда, — сказал он, и это была правда.

— Вот теперь я счастлива, — сказала она. — Теперь я в самомделе счастлива.

— Ты сейчас думаешь о чем-то другом? — спросила она его.

— Да. О моей работе.

— Вот если бы у нас были лошади, — сказала Мария. — Я таксчастлива, что хотела бы скакать на хорошей лошади, быстро-быстро, и чтобы тыскакал рядом со мной, и мы бы скакали все быстрей и быстрей, галопом, а счастьямоего все равно не могли бы догнать.

— Мы могли бы догнать твое счастье на самолете, — сказал онрассеянно.

— И лететь высоко-высоко в небе, как те маленькиеистребители, что так блестят на солнце, — сказала она. — И петлять икувыркаться. Que bueno [43]. — Она засмеялась. — Мое счастье даже не заметилобы этого.

— У твоего счастья крепкое здоровье, — сказал он, почти неслыша, о чем она говорит.

Потому что он уже был далеко. Он шел рядом с ней, но головаего была занята проблемой моста, и все рисовалось ему так ясно, и четко, ирельефно, как в объективе фотоаппарата при хорошей наводке на фокус. Он виделоба поста, откуда Ансельмо и цыган ведут наблюдение. Он видел пустую дорогу ивидел, как по ней проходят войска. Он видел место, где он установит оба ручныхпулемета, чтобы получить наиболее удобное поле обстрела. А кто будет стрелятьиз них? — подумал он. Под конец я сам, а вначале кто? Он заложил динамитныешашки, закрепил и соединил их, вставил капсюли, провел шнур, сцепил концы и вернулсятуда, где остался старый ящик с детонатором; и тут он стал думать обо всем, чтомогло случиться, и что могло помешать делу. Перестань, сказал он себе. Толькочто ты целовал эту девушку, и голова у тебя теперь ясная, совершенно ясная, аты уже начинаешь тревожиться. Одно дело думать о том, что нужно, а другое дело— тревожиться. Не тревожься. Нечего тебе тревожиться. Ты знаешь, что тебе, бытьможет, придется сделать, и ты знаешь, что может случиться. Конечно, это можетслучиться.