Назири отправился в Индию и стал первым персидским поэтом, попавшим в свиту известного покровителя поэтов ‘Абд ар-Рахима Хан-и Ханана. В Диване Назири можно найти и посвященные ему панегирики, и восхваления, адресованные правителям династии Великих Моголов Акбару и Джахангиру. Сложенный поэтом двенадцатистрофный таркиббанд – восхваление двенадцати имамов – не оставляет сомнений в его приверженности шиизму.

Назири считается признанным мастером газели в индийском стиле, и, по мнению специалистов, его творчество оказало влияние на дальнейшее развитие этого стиля в поэзии на персидском и урду. Н.И. Пригарина отмечает, что на одну из его знаменитых газелей, начинающуюся словами «Бежит из наших рядов тот, кто не воинственен…», «писали встречные газели многие поэты, в том числе переклички с ней есть у Галиба и Икбала». Его сложнейшие по смысловому рисунку мистические газели не лишены самоиронии, психологической точности и особой остроты самонаблюдения. Один из характерных примеров – фрагмент газели с радифом «все еще» (хануз):

Мне еще чужда привычка ссориться и мириться,

Я мотылек, еще не бросившийся в огонь.

Я получил сотню болезненных уколов и испил сотню

                                                                 сладостных напитков,

Но недуг тысячи пьяниц еще остался в моей пиале.

Вопли музыкантов замолкли над головой кувшинов,

А над моей безумной головой все еще звучит улюлюканье

                                                                                              толпы.

Много сердец переменилось, много появилось религий,

А люди все еще нуждаются в моих руинах.

Пока существует старец-наставник монастыря,

                                                  не прегражден путь благодати,

Меня все еще посылают из Ка‘бы в кумирню.

Звезда – мой проводник, прямота – моя дорога, судьба —

                                                                              хранительница,

А я все еще в путах гадания на стозерновых четках…

У повести о любви и смысл, и строй, и выражения —

                                                                         свои особенные,

Я сам – всего лишь разъяснение единственной тонкости

                                                            в одной из сотен историй.

(Перевод Н.И. Пригариной)

Приведенные строки блестяще передают состояние мистика, находящегося в начале пути к обретению Истины – у него еще нет уверенности в правильности собственного выбора, хотя все, что требуется для продвижения вперед, имеется – и опьянение, и безумие, и наставник, ведущий к благодати, и путеводная звезда. Замечательно реализован в финале газели мотив, воплощающий одновременно идею всеобъемлющей универсальности Любви и уникальности каждой отдельной истории о ней.

Стремлением к передаче сложных внутренних состояний отмечены многие строки Назири, например, такие:

Смешала мою печаль с весельем любовь – художник,

                                                                смешивающий краски,

Теперь не так тупа моя боль и не так пронзительна радость.

Сердце каждый миг уносит меня то к кровле, то к двери

                                                                                            друга,

Ты, тело, пресмыкающееся во прахе, присоединяйся к моему

                                                                                           сердцу!

(Перевод Н.И. Пригариной)

Безусловной приметой нового стиля здесь является сравнение оттенков настроения со смешиванием красок, работающее на визуализацию образа. Подобный способ трансформации традиционного мотива можно встретить и в других газелях, например, в такой:

Что за шум поднялся, когда любовь к тебе оказала

                                                                                 мне милость!

Ибо день воскресенья не настал, а сердце мое воскресло

                                                                                    из мертвых.

Есть ли тот, кто прочитал мою повесть в собрании

                                                       сочинений о моей верности,

Чтобы не сделать в ней помет кровью глаз и сердца?

В Ка‘бе моего сердца влюбленные совершают намаз,

Киблой им служит кумир, а брахман – имамом.

В каждый намаз я совершаю сто тысяч благодарственных

                                                                                       поклонов

За то, что сердце захотело избрать местом жительства

                                                                                твою страну.

Я исполняю предписания язычества, ибо на меня любовь

Наложила обет в виде сорокалетнего послушания

                                                                               и поклонения.

Раздам-ка я милостыню россыпью жемчуга из глаз,

                                                                                  ведь успехи

На улочке воздержания и лицемерия принесли свежие плоды

                                                                                       покаяния!

Темперамент у любви, Назири, настойчивый

                                                                   и меланхолический,

И за подобное поведение (муа‘мила) тебя нельзя порицать.

(Перевод Н.И. Пригариной)

В свете наших наблюдений интересен второй бейт приведенной газели, где возникает мотив читателя, обливающегося кровавыми слезами над трогательной историей любви и верности, в котором одновременно присутствует визуальный образ пометок в книге, сделанных красными чернилами. Отметим также, что в макта‘ поэт применяет термин муа‘мила, который обозначает «торговую сделку». Исследователи считают круг терминов, в который входит данная лексема, признаком стиля вуку‘: в его рамках поэтика любовной газели приобретает специфические черты, и в их набор входит описание реальных любовных отношений, ситуативная привязка стихов к конкретному событию, отсутствие мистического подтекста, применение элементов «языка базара». Несмотря на то, что приведенная газель по содержанию не относится к категории вуку‘, ее легкий иронический оттенок и характер интерпретации некоторых традиционных мотивов свидетельствует о том, что четкую границу между двумя внешне противоположными направлениями поэзии этого периода провести довольно трудно.

В классической трактовке признаком истинной любви является переход из мусульманства в язычество и отказ от соблюдения норм и предписаний, здесь же Низари говорит о том, что любовь заставила его сорок лет соблюдать нормы «послушания и поклонения» (намаз у та‘ат), т. е. предаваться аскезе, принятой во время исполнения религиозного обета именно в исламе. Более того, традиционный сорокадневный обет послушания оборачивается сорокалетним, и результаты его – «успехи на улочке воздержания и лицемерия». Оригинально «вывернутый» мотив, таким образом, возвращается в каноническое русло, ибо аскет, соблюдающий внешние религиозно-обрядовые предписания, осуждается за лицемерие, и, с точки зрения мистика, истинного влюбленного, это есть проявление гордыни и требует покаяния. Кроме того, бейт, в котором идет речь о благодарственных поклонах, может быть истолкован как панегирический, ибо, исходя из общего контекста газели, в нем читается намек на выбор Индии в качестве страны пребывания.

Обильное применение торговых терминов можно считать одной из характерных черт лирики Назири, купца по профессиональной принадлежности в молодые годы, но подчеркнем, что он отнюдь не одинок в использовании этой терминологии и превращении ее в часть поэтического лексикона, поэтому данную тенденцию можно считать одним из проявлений общего стремления участников литературного движения эпохи к поиску новых объектов поэтизации и новых способов выражения. Вот фрагмент одной из его газелей такого рода, явно тяготеющей к стилю вуку‘:

Ты дала попробовать свои губы клиенту – дегустатору

                                                                                   сладостей,

А потом высокую цену потребовала за сахар.

Мы снизили цену твоего кокетства,

А ты [в этом деле] допрыгнула аж до самых небес.

Еще ночь не настала,