Все, где хоть раз было слово «люблю», бережно хранилось. Исреди этого — письма. Они лежали как бы сами по себе, как бы отдельно.Перевязанные розовой ленточкой, они выделены из числа прочих знаков внимания, аследовательно, особо дороги.

Вернувшись на кухню, я спрятала кофточку в сумку и протянулаДенису папку.

— Что это? — спросил он.

— Жизнь твоей сестры. Он удивился.

— Почему жизнь?

— Потому что все главное — здесь, остальное не имеетзначения.

Денис раскрыл папку, увидел открытки, телеграммы, письма ииспугался. Как все же нервны мужчины, как слабы. Хотя я их не осуждаю.

— Ты уверена, что это нужно забрать именно мне? Что с этимделать? — растерянно спросил он.

— Сохрани, — посоветовала я.

— Зачем?

— На память.

— Но это же может кто-нибудь прочесть, — с искренним ужасомпрошептал он.

— Нина Аркадьевна первая же прочтет, — пообещала я.

По его утроившемуся ужасу я снова поняла (и порадовалась),какого невысокого мнения Денис о нравственных качествах своей матери.

— Нет, нет, этого допустить нельзя, — воскликнул он. —Бумаги надо сжечь.

— Ты с ума сошел! — закричала я, выхватывая из его рукпапку. — Только не это.

— Тогда оставь себе.

Я с благодарностью посмотрела на брата.

— Спасибо, — сказала я, — но почему тебя не смущает, что мнестанет известно содержание этих документов? Или ты веришь в мое благородство?

— Я, конечно, верю в твое благородство, но дело не в этом, —разочаровал меня Денис. — Верю в то, что вы с Клавдией были близки. Поэтомувряд ли ты найдешь в архиве покойной какую-нибудь тайну.

Удовлетворенная, я положила папку в сумку и снова уселась застол пить кофе.

— Может, все же пойдешь ко мне? — спросила я послепятиминутного молчания. — У меня компьютер. Конечно, не то, что твой, но всеже.

— Нет.

— Понимаю, ты дал слово, но Нина Аркадьевна не узнает, еслиты нарушишь его. Глупо сидеть в этих стенах одному.

Денис покачал головой.

— Обмануть не удастся, — сказал он. — Мама будет частозвонить.

— Чем же ты станешь заниматься? Он кивнул на чемодан.

— Взял много литературы. Надо работать.

— Тогда я пойду?

— Да, конечно.

Он вышел в прихожую, проводил меня до двери, смущенноулыбнулся.

— Звони.

— Завтра позвоню, — пообещала я, окидывая его на прощаниевзглядом.

И тут я осознала, как похожи они с Клавдией. Оба маленькие,тщедушные, страшно одинокие. Оба нелюбимы. Нелюбимы с детства, потому чтолюбовь, которую им давала Нина Аркадьевна, принять невозможно. Они и не моглиее принять, а лишь терпели эту любовь как наказание и страдали.

Я потрепала Дениса по волосам, поцеловала в щеку, шепнула:

— Крепись, братик, я очень тебя люблю. Он отпрянул, добавивк грусти в глазах испуг и удивление. Ну откуда в этом ученом человеке столькодикости? Почему русский человек так стыдлив, когда дело касается настоящихчувств? Почему так трудно дается нам слово «люблю»?

Дома я долго и внимательно изучала архив Клавдии. Письма отЛебедева Дмитрия Александровича… Этот наглец, изредка признаваясь в любви, восновном требовал, чтобы Клавдия продала свою квартиру и приехала к немуподнимать какой-то бизнес. Будто нельзя приехать, не продавая квартиры.

Вот почему нельзя никому завидовать. На самом-то деле чащевсего не знаешь, чему завидуешь.

На следующий день утром я сообщила Марусе и Нелли, что ужедома и вечером жду их в гости, после чего наспех позавтракала и отправилась кДенису. По дороге, как обычно, завернула в магазин и набила сумку продуктами.

Денис открыл дверь и, извинившись, тут же отправился впостель. Меня поразил его вид: бледность, вялость, дрожание рук.

— Что с тобой? Ты пьян? — изумилась я, зная, что Денистрезвенник и ничего, кроме орехового ликера, не признает, да и то в крайнихслучаях.

Ореховый ликер — это у нас семейное. Наша бабушка любилаего, моя мама, я, Денис. Даже Клавдия изредка баловалась.

— Я выпил немного вчера, но дело не в этом, — ответил Денис.

— А в чем же дело? На тебя без слез невозможно смотреть, —возмутилась я.

— Видимо, я отравился копченой колбасой, которую в дорогудала мама.

«Твоя мама может отравить чем угодно», — подумала я, а вслухсказала:

— Для этого я и приехала. Нечего есть колбасу, сейчасприготовлю щи, плов и винегрет. А на десерт испеку яблочный пирог.

Денис мое сообщение воспринял без энтузиазма.

— Вряд ли смогу это съесть, — сказал он. — Меня рвет, и наеду даже смотреть не могу.

Я покопалась в аптечке. Чего там только нет. У Клавдии быланастоящая страсть к лекарствам.

— Прими тетрациклин, и к вечеру все пройдет, — сказала я,протягивая таблетки.

Денис послушно проглотил их, запив топленым молоком, ижалобным взглядом поблагодарил меня. Он был воплощением страдания. Этакаяходящая мука.

Всем известно, как любят мужчины вызывать к себе жалость икак умеют пользоваться этим. Я не стала потакать Денису, а отправилась накухню. Через три часа обед был готов. Кастрюля ароматных щей, казанокаппетитнейшего плова и салатница, полная винегрета: чем не меню на три дня. Вдовершение великолепный яблочный пирог. Это вам не кухня Нины Аркадьевны.

Я искренне хотела побаловать брата и очень досадовала, чтоон так некстати потерял аппетит. За каким чертом ел он эту колбасу? Не могдождаться меня?

Он лишь пожал плечами в ответ на прямо поставленные вопросыи закрыл глаза. Я встревожилась.

— Что, так плохо?

— Да нет, уже лучше, — ответил он.

— Тогда поешь.

— Не хочется. Потом.

Мне стало обидно. Так старалась. Мои щи!.. Это шедевркулинарии. Каждый, кто пробовал, подтвердит. А Денис не хочет есть такуювкуснятину.

Он понял. Он все понял и почувствовал себя виноватым.

— Я обязательно все съем, — заверил он, — съем чуть позже,потом, вот только поправлюсь.