— Страшно туда идти, — признался он мне уже на московскомперроне. — Там слишком много воспоминаний. Это тяжело.

Я вошла в его положение и содрогнулась. Действительно,пребывать среди вещей Клавдии, в ее доме, источающем флюиды ее существования, —жестокая пытка. Денис слишком чуткая натура, чтобы не чувствовать, как медленноуходит из вещей жизнь его сестры, как неприлично касаться того, что она хранилаот чужих глаз. И можно ли вообще заходить туда, куда хозяйка никого не пускала?

Можно, раз она умерла, но не такому человеку, как Денис.

— Пойдем ко мне, — предложила я. Он грустно покачал головой.

— Не могу. Обещал матери.

— Но Клавдия не одобрила бы твоего поступка. Ей было бынеприятно, что кто-то был в ее квартире без нее.

— Сестры уже нет, а в загробную жизнь я не верю. Клавдиинет, но есть мама, и она станет переживать. А горя ей сейчас хватает.

«Тем более, — подумала я, — одним больше, одним меньше — этосейчас не имеет значения».

— Если хочешь, помоги мне, — попросил Денис.

— Конечно, хочу. Чем?

— Зайдем в квартиру вместе, а дальше как знаешь. Можешьуехать сразу, можешь остаться со мной. Буду очень благодарен.

Я никогда не переставала поражаться способности Денисапросить о само собой разумеющемся как о величайшем одолжении. Сколько раз я ругалаего за это.

— Ладно, когда ты так со мной разговариваешь, — убеждала я,— но есть же и другие люди. Ты сам набиваешь цену всяким нахалам, а потомудивляешься, что мир жесток и несправедлив.

— Я не удивляюсь, — поправил меня Денис. Правильно, он не удивляется.Он ничего не замечает. Удивляемся мы, его близкие.

— Денис, — возмутилась я, — как ты можешь.

Вячеслав Анатольевич находился в прострации и, похоже,ничего не понимал. Денис был неестественно бледен и рассеян. Он ходил за мнойтенью и постоянно спрашивал: «А? Что?» Я тоже плохо соображала. Это, некоторымобразом, спасло меня от нападок Нины Аркадьевны. Я слушала и не слышала их.

— Лучше бы умерла ты! — с ненавистью бросила она мне в лицо,когда мы возвращались из колумбария. — Ты не уберегла Клавочку! Ты, притворщицаи аферистка! Почему умерла не ты?

Услышав эти слова, Денис обомлел. Я видела, что ему стыдноза мать, но перечить ей он не решился. Он любил ее, любил покойную Клавдию,любил меня и не знал, как примирить нас друг с другом и со страшной бедой.

— Прости, если можешь, — шепнул он, поддержав меня под руку.

— Ерунда, — устало бросила я, — все ерунда. Клавдию невернуть, вот что больно.

Я захотела домой и сразу же после поминок уехала первой«стрелой». Нина Аркадьевна отправила со мной Дениса. Вопрос собственности стоялотдельно от ее горя.

— Поживешь в Москве, — приказала она сыну. — Нельзя бросатьбез присмотра квартиру.

— Страшно туда идти, — признался он мне уже на московскомперроне. — Там слишком много воспоминаний. Это тяжело.

Я вошла в его положение и содрогнулась. Действительно,пребывать среди вещей Клавдии, в ее доме, источающем флюиды ее существования, —жестокая пытка. Денис слишком чуткая натура, чтобы не чувствовать, как медленноуходит из вещей жизнь его сестры, как неприлично касаться того, что она хранилаот чужих глаз. И можно ли вообще заходить туда, куда хозяйка никого не пускала?

Можно, раз она умерла, но не такому человеку, как Денис.

— Пойдем ко мне, — предложила я. Он грустно покачал головой.

— Не могу. Обещал матери.

— Но Клавдия не одобрила бы твоего поступка.

Ей было бы неприятно, что кто-то был в ее квартире без нее.

— Сестры уже нет, а в загробную жизнь я не верю. Клавдиинет, но есть мама, и она станет переживать. А горя ей сейчас хватает.

«Тем более, — подумала я, — одним больше, одним меньше — этосейчас не имеет значения».

— Если хочешь, помоги мне, — попросил Денис.

— Конечно, хочу. Чем?

— Зайдем в квартиру вместе, а дальше как знаешь. Можешьуехать сразу, можешь остаться со мной. Буду очень благодарен.

Я никогда не переставала поражаться способности Денисапросить о само собой разумеющемся как о величайшем одолжении. Сколько раз яругала его за это.

— Ладно, когда ты так со мной разговариваешь, — убеждала я,— но есть же и другие люди. Ты сам набиваешь цену всяким нахалам, а потомудивляешься, что мир жесток и несправедлив.

— Я не удивляюсь, — поправил меня Денис. Правильно, он неудивляется. Он ничего не замечает. Удивляемся мы, его близкие.

— Денис, — возмутилась я, — как ты можешь просить о том, чтоя должна сделать по долгу сестры. Сейчас же еду и не оставлю тебя до тех пор,пока ты не станешь молить о пощаде. А я мастерица надоедать.

— Не стану, — ответил Денис.

В его поведении была такая покорность судьбе, граничащая сбезысходностью, что мне почему-то стало стыдно.

— Знаю, ты не умеешь, — вздохнула я. Мы приехали в квартируКлавдии и первое время не могли ступить дальше кухни. Мы сидели за столом, пиликофе и молчали. Я никогда не знала, о чем разговаривать с Денисом. Меня, вотличие от окружающих, не сбивала с толку его вежливость. Я прекрасно знала,что, кроме компьютера и начертательной геометрии, по-настоящему его неинтересует ничего.

— Ты, наверное, захочешь забрать что-нибудь отсюда? —нарушив молчание, спросил он.

— Зачем?

— На память. Я задумалась.

— Нет, ничего не надо, — ответила я и в это время вспомнилао сиреневой кофточке.

Алчной Нине Аркадьевне при моей жизни достанется кофточка,которую я на себе тащила из Польши?! Не бывать этому!

— Заберу только кофточку, которую подарила Клавдии не так давно,— добавила я. Денис кивнул и спросил:

— Знаешь, где она лежит?

— Знаю.

— Забери сейчас, потом будет поздно.

Браво! Впервые в жизни он (хоть и косвенно) осудил своюмать. Уму непостижимо!

Я отправилась в спальню. Без всякого труда отыскав кофточку,я уже собралась закрыть дверцу шкафа, но увидела торчащий из белья уголпрозрачной папки. Вспомнив о письмах, я вытащила папку и тут же исследовала еесодержимое.

Это был трогательный набор старой девы, говорящий о том, чтотщательно скрывалось от постороннего глаза. Все, что проняло одетое в бронюбезразличия ранимое сердце, все собрано здесь. Поздравительные открытки снеискренними похвалами, телеграммы с дежурными поздравлениями, даже моизаписочки типа: «Клася, ждала пятнадцать минут, спешу, приду завтра. Люблю.Целую. Соня».