станцию, в то время как молодежь пока оставляли. Я в полном отчаянии, мне хотелось бы оказаться где-нибудь в другом месте, но такой возможности у меня нет. Странно, что в эту минуту я вспомнил, как Пинкус когда-то говорил мне, что в нашем роду мужчины созревают медленно. И я для своего возраста довольно инфантилен, мне трудно принять решение, хотя от него сейчас зависит моя жизнь. Но внезапно, пока я стою под ясным небом во дворе дома по Аллее 14, у меня проясняется в голове. Я вдруг осознаю последствия того, что происходит.

Я внезапно увидел себя самого как бы со стороны – вот я стою посреди двора и смотрю на тех, кто остался в полукруге – мои знакомые, и среди них Сара, моя мама, Пинкус, мой отец, и Роман – Пинкус все еще держит руку на его плече. Пинкус смотрит прямо перед собой и не подает мне никаких знаков, может быть, не хочет…

И моя мама, такая потрясающе красивая, несмотря на все пережитое, моя мама Сара смотрит на меня своими огромными, полными нестерпимого страдания карими глазами. Потом я бросаю взгляд на спину капитана Дегенхардта, неторопливо заканчивающего свой обход, и наконец на сторожащего нас пожилого польского полицейского – он тоже устало поглядывает вслед Дегенхардту, ему хочется, чтобы все поскорее закончилось, для него происходящее – просто будничная и не особо интересная работа. Голова моя работает с невероятной четкостью, я понимаю, что не Сара или Пинкус, а я, именно я, должен немедленно принять решение.

Что я, с ума сошел – добровольно разлучаться с Сарой, Пинкусом и Романом? Неужели я должен выбрать одиночество? Нет, я хочу, чтобы мы были все вместе, чтобы моя мама, мой папа и мой младший брат были вместе, неважно, суждено ли нам остаться или уйти. Я даже не спрашиваю, я просто сообщаю поляку, что возвращаюсь на свое место в полукруге, он снова пожимает плечами – твое дело. Никто не реагирует, или, возможно, просто не замечает, что происходит – все глядят в сторону Дегенхардта. Я делаю несколько шагов и встаю на свое место. Сара грустно смотрит на меня, и я шепчу ей – коротко, решительно, и, кажется, с упреком: «Мы будем все вместе». Она снова впивается в мою руку, что-то бормочет – что-то неразборчивое. Я только вижу слезы в ее больших красивых глазах. Не думаю, чтобы кто-то обратил внимание на перебежки старшего сына Пинкуса и Сары.

В это короткое мгновение, я даже не знаю, сколько секунд прошло, в это мгновение моя судьба, моя жизнь и смерть в моих руках – я должен был на что-то решиться, и вот я стою здесь. И у меня нет даже тени сомнения – я там, где я хочу быть. С моей семьей. Я хочу быть только с ними, пока это возможно, и нигде больше.

И этот загадочный польский полицейский, который разрешил мне сначала перейти в отобранную Дегенхардтом группу, а потом вернуться обратно, он позволил еврейскому юноше выбирать – очень необычный поступок в то время…

Еще двое польских полицейских, которые обыскивали дом, появляются вместе с обнаруженными в последний момент четырьмя евреями – две женщины и двое мужчин. Дегенхардт отправляет их в меньшую группу.

Таким образом, селекция в Доме Ремесленников завершена, быстро, умело и организованно, никакого шума, если не считать лая двух дрессированных полицейских собак и обычного крика – Raus, Raus, Schnell, Schnell! – когда нас выгоняли во двор, никого на этот раз не убивают на месте.

Ту, другую, группу уводят со двора под конвоем из польских и немецких полицейских, у входа в гетто их встречают другие немцы – и Черные, которые уже стоят там и ждут отобранных евреев, чтобы препроводить их в пока еще пустые скотные вагоны на Восточной станции. Капитан Дегенхардт, неторопливо беседуя с подчиненными, величественно покидает двор и направляется на Вторую аллею – и с ними тот самый поляк, который разрешил мне выбирать. Сейчас они будут обедать, хотя еще нет двенадцати. Никто даже не оборачивается, я вообще не помню, чтобы кто-то из них как-то показал свои чувства. Двое еврейских полицейских, которые до этого стояли без дела, говорят, чтобы мы возвращались в свои квартиры, потом нам скажут, что делать дальше.

Я сделал правильный выбор, дело шло о жизни и смерти. Но чуть позже, вечером того же дня, я буду разлучен со своей семьей, и до конца нашей жизни мы будем видеться очень редко и коротко. Мы очень хотели быть вместе, но различные люди и учреждения нам этого не позволили. Глубоко продуманное политическое и юридическое устройство человеческого общества существует как бы вне этого общества, вернее, над ним. В этом устройстве желания отдельных людей не играют никакой роли.

Мы возвращаемся в свою мастерскую и не ощущаем никакой радости. Только грусть. Облегчение от сознания, что нам дали еще немного пожить, очень кратковременно. Мы чувствуем себя еще более заброшенными, чем всегда. Все понимают, что относительно безопасное среди творящегося вокруг существование в Доме ремесленников окончено. Мы не знаем, что будет с нами, но понимаем, что жизнь уже никогда не будет такой, как была, пока нас не коснулась Акция. Те, кто управляет нашей судьбой, имеют планы и на дальнейшее – и это дальнейшее будет еще хуже.

Я по-прежнему сохраняю совершенно некритичную веру в своего сильного отца, хотя разумом понимаю, что он почти ничего не может сделать. Он такая же жертва, как и все остальные, мой сильный и надежный отец. Еще я понимаю, что советы моей любимой мамы тоже не всегда правильны. И ко мне приходит понимание: все это время, веря слепо в силу отца и глотая приключенческие романы, я пытался бежать от жестокой действительности, в которой мы все вынуждены жить, действительности, которую нельзя понять, если в ней не живешь. Понимание приходит против твоей воли, ты не хочешь этого понимать и не можешь с этим примириться.

Это горькое понимание заключается в том, что мы брошены в мельницу, которая мелет и будет продолжать молоть наши жизни, пока в Ченстохове не останется ни единого еврея.

И помощи нам ждать неоткуда.

Середина дня. Большая акция по истреблению евреев в ченстоховском гетто в основном закончена. Гетто должно быть освобождено. Это касается и Дома ремесленников. Но у многих есть еще заказанные немцами и недошитые ботинки, сапоги, костюмы, пальто, рубашки, платья, бюстгальтеры, корсеты. Около двух часов дня появляются двое немецких полицейских – Шмидт и Хиллер, они делят нас на три группы. Одна из групп переезжает в мастерскую фрау Мосевич –