друг другу в ченстоховских Большом и Малом гетто и позже, в лагере. Я горжусь, что среди нас не было предателей, я, по крайней мере, их не встречал, горжусь, что нам удалось создать пусть слабое, но все же сопротивление. Я горжусь, что целая дивизия моторизованных и бронированных войск СС была отозвана с восточного фронта, чтобы подавить восстание наших братьев и сестер в варшавском гетто. Горжусь безнадежным сопротивлением в нашем и других гетто, даже в лагере уничтожения в Треблинке.

В какой-то степени быть евреем – это преимущество, хотя недостатков больше. И я еще раз заявляю, что я горжусь своей принадлежностью к еврейскому народу, потому что наша горькая историческая судьба доказывает человеческую стойкость, умение преодолеть любые обстоятельства, сохраняя достоинство и веру в людей и человечество.

Малое гетто

Малое гетто, где после Акции разместили оставшихся в Ченстохове евреев, включает Козью улицу и части улиц Надречной, Мостовой, Спадек и Гончарной. Все это, собственно, даже и не улицы, а короткие тесные переулки. Места для официально зарегистрированных 5200 человек очень мало, к тому же это самая старая, бедная и запущенная часть города. Дома маленькие, уборные во дворе, почти нигде нет водопровода, хотя свет есть. Асфальтирована только одна улица, другие выложены крупным серо-коричневым булыжником, а кое-где – просто утоптанная черно-рыжая земля.

Малое гетто окружено забором в человеческий рост из толстой колючей проволоки, укрепленной на больших столбах. Все дома, прилегающие к Малому гетто, выселены, магазины пусты. Гетто охраняют до зубов вооруженные военные, патрулирующие день и ночь по прилегающим улицам – Яскровской, Сенаторской, Пташьей и Мостовой, продолжающейся за границы гетто.

Почти все, кто пытался выйти из гетто, были застрелены и оставлены висеть на колючей проволоке. И все же есть евреи, которым удается по нескольку раз покидать гетто и возвращаться, они знают места, где в ограде оставлены скрытые проходы.

Я – один из первых, кто поселился в Малом гетто, Пинкус и Сара – одни из последних. Нас семь человек – Рутка, Морис и Рози живут с нами в нашей крошечной квартирке. Мы живем не хуже и не тесней остальных, а когда съехали Морис и Рутка – даже просторней. В Малом гетто в общей сложности тысячи двухсот комнат, в которых, кроме зарегистрированных пять тысяч двести евреев, живет еще человек пятьсот незарегистрированных – я не могу понять, как им удалось избежать Акции истребления.

У нас комната и крошечная кухня на втором этаже полуразвалившегося двухэтажного дома на Гончарной, почти у выхода из гетто. В нашу квартиру ведет темная, вытертая до блеска скользкая каменная лестница. Всего в доме восемь квартир, во дворе – три туалета и холодная комната с ванной, там же стоит водоразборная колонка, качающая воду из колодца неподалеку.

Саре удалось сотворить настоящее чудо с нашей запущенной комнатой. Помятые кастрюли всегда начищены, тяжелая чугунная сковорода висит на стене в кухне – у нас нет в ней потребности, жарить нечего. Всегда прибрано, на единственном столе у окна лежит какая-нибудь красивая салфетка. Она достает откуда-то приправы, чтобы, по крайней мере, сделать более или менее съедобным суп, который нам вместе с довольно толстым ломтем черного хлеба и кофе из цикория выдают на Гончарной напротив сохранившегося дома еврейской полиции. Нам выделили эту квартирку для семи человек, но скоро моя кузина Рутка съезжает и вместе с ней ее отец, младший брат Пинкуса Морис.

Рутка сошлась с мужчиной намного старше ее, его зовут Бессерглик, он их тех, кто устроил свою жизнь в Малом гетто сравнительно неплохо. Нам не по душе выбор Рутки, о чем Сара сгоряча ей и сообщает. Рутке Сарино вмешательство не нравится, она спокойно сообщает ей об этом, после чего мы несколько недель ее не видим. Морис заходит иногда по вечерам, говорит, что у них все относительно прилично, но не рассказывает, чем они с Бессергликом занимаются. Пинкус и я огорчены, что Рутка у нас не бывает. Я считаю, что Сарино вмешательство было ненужным, это не наше дело, как устраивает свою жизнь Рутка. Сара тоже чувствует себя не в своей тарелке, хотя ничего и не предпринимает, чтобы поправить дело.

Единственный выход их Малого гетто – на Гончарной. Рядом находится пустырь, он почему-то называется Варшавской площадью, мы называем ее Ryneczek – Площадка. Туда каждое утро приходят немцы, чтобы забрать группы жителей гетто на различные принудительные работы, евреи ждут их за изгородью.

В Малом гетто совсем нет зелени, единственное дерево, которое мы видим, растет прямо за воротами, на Площадке. Это старый, скрюченный, полузасохший клен за колючей проволокой – единственное доступное нам растение, мы называем его «Клен за Колючкой».

Бернард Курлянд и его четверо подчиненных в Рабочей комиссии занимают скромное помещение в доме на углу Гончарной и Надречной, тоже недалеко от выхода из гетто. Почти в центре, как я уже говорил, на Гончарной улице, находится полиция и рядом медпункт, который его сотрудники пышно называют Больницей, а все остальные – «Заразкой». Есть два врача, шефа зовут Шперлинг, другой врач, постарше, носит фамилию Бреслер. Есть еще один врач, молодой хирург – Пшировски.

Все любят доктора Бреслера. Он всегда дружелюбен и щедро выдает освобождения от работы, хотя врач он никакой. Его называют AK-доктор, он выписывает только два лекарства: «А» – аспирин и «К» – когутек, до войны это был препарат от головной боли, его можно было купить без рецепта.

А Шперлинга терпеть не могут. Он не дает освобождения, если у тебя нет высокой температуры, а больных укладывает в одну из двух палат, хотя охотнее они побыли бы дома. Он назначил свою жену медсестрой, несмотря на то, что у той нет никакого медицинского образования – но человек она хороший, очень добра с больными и персоналом.

Все не раз слышали, как Шперлинг упрекает своего коллегу в том, что он дает слишком много освобождений от работы. Говорят, что Бреслер сказал в свою защиту: к врачу приходят больные, а не здоровые, а больные работать не могут и нуждаются в освобождении. Впрочем, после этих разговоров Бреслер выдает освобождения, только если есть температура, но больные все равно стараются попасть к нему, а не к Шперлингу, и выжидают момент, когда того нет в Заразке. Доктору Бреслеру около шестидесяти и он сам выглядит не особенно здоровым. Шперлинг крепко сложен и коренаст, рыжий и краснощекий, ему чуть больше сорока – надменный и несимпатичный человек. Он выглядел гораздо более участливым и дружелюбным, когда шесть лет назад осматривал меня и присутствовал при удалении моего аппендикса. Конечно, то, что о