— Кто это?

— Ромэн.

Герши голову поднял, руку протянул, видно, сказать было что хотел, но сдержался, глядя на то, как девушка, продолжая размахивать оружием, ходила из угла в угол, точно разъяренная тигрица.

— Все сходится, — подсчитывала Ульяна, загибая дулом велодога пальцы. — Он газетчика нашел, почувствовал себя героем, так?

— Так, — поддакивал Герши.

— Газетчик с фотоаппаратом был?

— Был.

— Стало быть, что? Стало быть, мог сделать снимки. А чего нас с Нойманном щелкать? Я все это время спиной стояла…

И вдруг она вспомнила, как вовсе не спиной стояла, а в ужасе прыгала по столам и стульям. Какие, должно быть, снимки теперь выйдут, какие заголовки к ним расчудесные: «Элен Бюлов напугана!», «Элен Бюлов боится крыс!». А какое на снимках лицо у нее будет? Искаженное страхом, перекошенное от ужаса и ни чуточки не привлекательное. Первые ее снимки в газете! И такие отвратительные… Позор!

От этих мыслей Ульяна сжала кулаки и даже прорычала, добавив к животной ярости пару крепких русских словечек, которые, слава богу, адвокат не понял. Но от вида ее грозного в сторону шарахнулся.

— У, поймаю, убью! — а потом выдохнула и продолжила: — Если это Ромэна рук дело, если это он на мне фокусы мои же отрабатывал, то умрет он быстро и безболезненно — обещаю быть милостивой. Ибо я о нем мнения хорошего, может, сделал он это не со зла, а из желания сенсацию поярче выставить.

— То есть якобы опыты компании «Фабен» до того дошли, что…

— Да, — раздраженно прервала его девушка. — И умоляю, молчите со своими доводами, а не то я и вас порешу, если догадливость ваша будет переходить рамки дозволенного. Не подумайте, что я меньше подозревать вас стала после жалостливого признания. Теперь я не просто Элен Бюлов. Я — оскорбленная Элен Бюлов!

Но, окромя Ромэна, у Ульяны был еще другой — самый что ни на есть главный подозреваемый, о котором она при Герши нарочно смолчала — проклятый журналист. Отправив телеграмму юноше со словами: «жду в гостинице петерманн зпт приезжай немедля тчк», сама же взяла почтовые сани и приказала вести к эльберфельдскому вокзалу — надо бы поспеть на дневной поезд до Дюссельдорфа.

А было это уже к полудню. Ясное дело — Нойманн вернулся и полицию вызвал. Улица у лаборатории-то небось сейчас уже запружена, подъезд лаборатории весь полицейскими занят, рядом и арестантская карета на санном ходу стоит, зеваки тянутся со всех домов и улиц, ребятня под ногами крутится, норовя проскочить меж ног поближе к воротам, представляла Ульяна. Не мог Нойманн это светопреставление сам срежиссировать. Думалось остановиться да послушать, поглазеть. Жалко, показываться перед Феликсом нельзя — чуть ее завидит, пальцем тыкать начнет, орать и вопить, мол, вот она виновная. Тогда настоящего хулигана полиции нипочем не сыскать, а так, быть может, и найдут, кто их знает, этих ищеек, они ведь тоже не лыком шиты.

Раздираемая любопытством, Ульяна все же попросила извозчика сделать небольшой крюк, дабы мимо лаборатории оной проехать под предлогом, что по дороге хотела бы навестить кузину.

Улица означенная оказалась пуста, ворота лаборатории затворены, дверь — тоже.

В недоумении Ульяна откинулась в глубь саней, прежде крикнув извозчику не останавливаться.

— Ставни заперты, — объяснила она. — Стало быть, нет кузины дома.

Вот уж воистину, странно. Отчего Нойманн в полицию не явился? Видно, не чист, ох, не чист… Или, может, не решился еще? Разрази его гром, ничего не понятно!

В Дюссельдорфе прямо со станции отправилась она к Гансу Кёлеру, одному из лучших фальшивомонетчиков, королю липовых паспортов. Проныра-художник, промышлявший ранее изготовлением отменных малашек, липовых банкнот и поддельных свидетельств, ныне обзавелся текстильной лавкой, продавал ткани и прочую галантерею да фурнитуру на Кенигсаллее. Подумывал с преступным прошлым помаленьку завязывать — уж первые седины в волосах окрасили виски. Но клиент на неблагородное сие дело у него завсегда имелся, из тех, кому трудно отказать.

Элен Бюлов он встретил встревоженной полуулыбкой и тотчас проводил в небольшое помещеньице в подвале, дверь коего тщательно была скрыта в штукатурке — нипочем не разглядишь.

Внутри стояли шкаф с аккуратно разложенными папками, конторка, пара кресел, жаровня, в углу — самодельный станок для изготовления гравюр, эстампажей и оттисков. На конторке — странные железяки, штихели, крючки, баночки с красками, кусочки воска. На толстом картоне наброски грифелем — замысловатые цветы, узоры: верно, для конспирации. Ловко Кёлер прикрывал незаконную деятельность невинным сочинительством рисунка для будущих тканей. Оглядев эту конуру снисходительно-насмешливым взором, девушка немедля приступила к тому, зачем явилась.

— Мне нужно знать все о газете «Норддойче альгемайне цайтунг», — выпалила она.

Герр Кёлер в недоумении поднял брови.

— Это газета канцлера. И ее редакция находится вовсе не здесь, а в Берлине.

— Это мне известно. Кто ее главный редактор? Не сам канцлер ведь. Может, вы знаете кого-то из персонала? Имя Лупус ни о чем вам не говорит?

Кёлер задумался на мгновение.

— Человек, который был известен под этим псевдонимом, давно умер. Но он писал статьи в «Рейнской газете» Карла Маркса.

— А кто тогда величает себя Лупусом Вторым?

Немец призадумался.

— О втором Лупусе я не слыхал.

— Главный редактор, — торопливо наступала Ульяна. — Я тороплюсь. Его имя?

— Некий Франц Леманн. Пятидесяти лет, светлые волосы, небольшие залысины, — стал перечислять честный текстильщик, ибо был хорошо осведомлен, каких Ульяна всегда требовала тонкостей.

— Родственники.

— Насколько знаю, он из Баварии, значит, кузин и кузенов у него не счесть.

— Имена.

Сверху послышались громкие голоса, тяжелый топот: точно табун лошадей, не иначе, решил разом посетить лавку — здесь внутри этой полудеревянной, полукирпичной коробки все будто во сто крат слышнее было, даже песок с потолка посыпался.

— Фройляйн Бюлов, имен я, увы, не знаю, — развел руками немец, опасливо взглянув на потолок. За дверью, на узкой деревянной лестнице, раздался топот других, быстрых решительных шагов, но легких и мелких.

Ребенок, определила Ульяна. Верно, то был сын Кёлера, помогавший ему с покупателями.

— Отец, полиция! — выпалил он, забарабанив кулаками по штукатурке.

Немец побледнел еще больше, поджал губы, но больших эмоций проявлять не стал.

— Иди наверх, — крикнул он мальчишке, — скажи, я сейчас выйду.

И, подняв с конторки свечу, кивнул на шкаф.