увидела, как безнадежно и обреченно вздрагивали в углу худенькие Нинкины плечи. Острая жалость прямо-таки разрывала мое сердце: ведь она, эта вечно полуголодная девчонка, совершая свое черное дело, старалась для всех, может быть, даже надеялась, что ее похвалят за находчивость? Я уже намеревалась было подойти к ней, чтобы как-то успокоить, но вовремя поняла – нельзя! Урок, конечно, слишком жестокий, но он необходим ей.

И на поле Сима еще никак не могла успокоиться. Теперь она уже плакала от жалости к дочери. «Господи! – всхлипывала и трубно сморкалась она в платок. – Я же никогда в жизни ни разу не обзывала ее такими словами. Обругать так своего же ребенка!»

А через минуту снова закипала от терзающих ее страха и сомнений: «Но как, скажи, у нее рука поднялась убить эту несчастную курицу?! И это в десять-то лет! Что же у нее, совсем нет сердца, жалости, сострадания? Кто из нее вырастет?! – Сима с надеждой обернулась ко мне. – Вот ты – ты могла бы это сделать?»

– Нет, – подумав, нехотя, честно призналась я. – Пожалуй, нет…

– Ну вот видишь! – Сима опять отчаянно захлюпала носом. – Поговори с Ниной. Она прислушивается к тебе, даже во многом подражает. Скажи ты ей, как страшно то, что она совершила, к чему это может привести.

– Слушай, – с досадой оборвала я Симу, – ну чего ты без конца паникуешь? Чего накручиваешь? Для Нинки и так сегодняшняя история – урок на всю жизнь. Ну провинилась девчонка – что ж теперь казнить ее за это? Поговорю я с ней, не волнуйся, конечно, поговорю. Только, думаю, не нужно теперь без конца выставлять ее вину – постоянно напоминать ей об этом.

…Вечером перед сном я вышла на воздух, на крылечко. Немного погодя, как я и предполагала, появилась грустная Нинка. (Сима с ней не разговаривает, ужин опять прошел при полном молчании.) Помедлив, уселась молча напротив. Я тоже первая не начинала разговор.

– Можно мне задать тебе несколько вопросов? – наконец спросила Нина.

– Давай, – благодушно разрешила я. Мысленно мною уже были «прокручены» в голове все слова, что должна ей сказать сейчас в воспитательных целях.

– Что такое воровство? – задала девчонка свой первый, честно говоря, совсем не предусмотренный мною вопрос.

– Воровство?.. Гм… Воровство – это когда один человек берет у другого человека или из какого-то иного источника то, что ему не принадлежит… Ты что – не знаешь этого?

– Тогда скажи мне, почему вы все воруете и не считаете это воровством? – игнорируя мой поучительный, ироничный тон, бледнея, спросила Нинка.

Я почувствовала себя так, словно сижу на раскаленных углях, – ничего себе, какие вопросики подсовывает мне эта пигалица! «То есть как это – все? – Я сделала строгое лицо. – Выражайся, пожалуйста, яснее».

– Все – это все вы, – упрямо повторила Нина. – И Леонид, и Миша, и моя мама, и ты, и даже тетя Нюша. Мама – я сама видела это – принесла домой целый карман хозяйского мака. Миша с Леонидом притащили муку – я слышала, как они рассказывали, что отсыпали из хозяйского мешка… Помнишь, еще пирог был испечен в твой день рождения? Тетя Нюша доила как-то с Гельбом коров – Гельбиха тогда болела – и тайком принесла домой кувшин с молоком. Ведь оно, это молоко, тоже принадлежит пану, верно? А ты сама?.. Разве ты забыла, как недавно притащила из панского амбара в своей серой кофте много-много яиц и мы жарили тогда яичницу. Вспомнила? Почему же вы все назвали меня сегодня воровкой?

Признаюсь, мне стало стыдно. Конечно же, я не забыла историю с яйцами и до сих пор даже немножко гордилась своею ловкостью… В тот день мы молотили пшеницу, Леонид сбрасывал снопы с верхотуры сарая, я запускала их в машину. Миша, потный, с грязными, пыльными разводьями на лице, находился с другой стороны молотилки – поднатужившись, оттаскивал тяжелые кубы соломы, укладывал их в освободившийся отсек. Мама с Симой были заняты какой-то иной работой, и возле бункера с зерном возился сам Шмидт. Внезапно по моей руке вдруг ударил скатанный жгутом ком соломы. Я подняла голову. Лешка делал мне какие-то непонятные гримасы и указывал головой на лежащий под крышей еще не тронутый пласт снопов. Он растопырил полукругом руки, словно охватил огромное лукошко, и по его губам я догадалась: там – яйца. Он нашел в снопах гнездо с яйцами.

Я посмотрела вниз. Шмидт в это время, нагнувшись, завязывал очередной мешок с зерном. «Не трогай те снопы, постарайся не потревожить гнездо. Позднее мы заберем все», – просигналила я Леониду в ответ.

Он понял, кивнул головой и принялся бодро таскать снопы с противоположной, дальней стороны. На счастье, уже близился конец рабочего дня и пан не заметил странных Леонардовых действий.

Но вот машина выключена, Шмидт, кряхтя, пересчитал мешки и наконец, отдав нам приказание прибрать и подмести вокруг молотилки, а Мише – отправляться к лошадям, согнувшись (переработался!), пошаркал к дому. В следующее же мгновение я – под крышей. На секунду у меня захватило дух, и я даже зажмурилась от столь «чудесного видения». Боже мой, да тут целое богатство! В большом, старательно примятом куриными задами гнезде лежала по меньшей мере сотня (так мне показалось вначале – на самом деле их было 63) великолепных, крупных, сверкающих белизной яиц. Какая-то глупая, простите, – умная курица, а может быть, их было несколько, проявила непонятный протест против людского насилия и оборудовала хранилище для своего будущего потомства подальше от жадных хозяйских глаз. Правда, нам и раньше во время молотьбы изредка попадались в снопах небольшие гнезда с яйцами, но чтобы найти столько!

«Ура!» – шепотом прокричала я сверху Леониду, который, шаркая внизу метлой, гордо посматривал на меня. Да, но как это богатство переправить домой? В руках не унесешь и в карманы не положишь.

– Слушай, кинь мне сюда мою кофту, – наконец придумала я, – вон она лежит на мешке… И положи в карман две веревки. Побыстрей давай, вдруг Шмидт вернется!

Леонид, размахнувшись, закинул мне под крышу кофту, которую недавно мама связала из прихваченной из дому толстой овечьей шерсти и которая так спасает теперь меня от утренних осенних холодов.

Торопясь, я крепко завязала оба рукава у основания веревками, вывернула их и бережно, словно в мешки, уложила в них яйца. Поместилось все, но рукава топорщились, будто раздутые колбасы. «На, держи. Осторожней, пожалуйста!» – спустившись пониже, я передала враз потяжелевшую кофту Леониду и спрыгнула на землю сама.

Теперь новая задача – как пронести это мимо хозяйского дома? Шмидт, как