Опять эти марки! На свое крыльцо я взлетела с легким сердцем – слава Богу, теперь не буду чувствовать себя должницей! А там, в кухне, уже бренчала на пару крышка с кипящей в кастрюле картошкой, и Сима разделывала на уголке стола селедку. Даже две! Мишка с Нинкой торчали тут же и, толкая друг друга, подбирали с доски жирные крошки (наглецы – без меня!).

Я тоже с ходу пристроилась было рядом, но они трое дружно поперли меня от стола: «Иди сначала мыться! Мы-то уже умылись. Смотри, на кого похожа!»

Я всерьез, прямо-таки до слез, разобиделась на них, но вскоре подоспел ужин, и обида моя растворилась. Нет, никогда в жизни не ела я такой вкуснятины! Норвежская селедка прямо-таки таяла во рту. Каждому досталось по два больших, жирнющих куска. А когда почти заканчивали ужин, явились – словно почуяли по духу – Михаил от Бангера и Янек от Нагеля. Пришлось и их угостить – отрезали еще полселедки. Ладно, Михаилу не жалко, да и Яну, кстати, тоже. Он – хороший, добрый и простой парень – к тому же сколько нам яблок перетаскал осенью из панского сада!

А оставшиеся две с половиной селедки велели маме спрятать до 7-го ноября – и ни за что на свете – кто бы и как бы из нас ни просил! – не доставать ее раньше времени.

6 ноября

Сегодня произошла история, которая одновременно меня и разозлила, и насторожила, и немало озадачила. Но больше всего, пожалуй, повергла в расстройство. Расскажу о ней подробней.

С утра маму направили в гладильню (на днях была большая стирка: Линда с Симой до вечера трудились в прачечной над панским бельем), а мы четверо получили «наряд» работать в саду – ремонтировать ограду в тех местах, где она пришла в негодность. Леонид и Миша пилили, стругали, стучали молотками, а мы с Симой подносили к ним из-под навеса желтые, пахнувшие смолой доски и относили к дровяному сараю гнилье.

Часов в десять Шмидт укатил куда-то на мотоцикле, и мы чувствовали себя свободней – обследовали ближайшие (невидимые из хозяйских окон) участки сада и нашли под яблонями несколько отличнейших яблок.

Но перед обедом пан вернулся, и работа снова оживилась. И вот, когда я несла охапку трухлявых досок, порывом ветра вдруг замусорило сразу оба глаза. Я не могла совсем поднять веки, слезы лились по щекам. Было так больно, что казалось, будто в глаза вонзились острые щепки.

В этот момент возле веранды и попался мне навстречу Шмидт, который шел посмотреть нашу работу.

– Что ты плачешь? – спросил насмешливо. – Или кавалер разлюбил? – (Это у него такая «остроумная» дежурная шутка – уже несколько раз твердит одно и то же, как попугай.)

– И не думаю вовсе плакать, – ответила я с досадой. – Просто в глаза что-то попало, ничего не вижу. Сейчас пойду на колонку, умоюсь.

Я шагнула дальше, но тут же почувствовала, как Шмидт крепко обхватил меня сзади своими жирными лапами (воспользовался, гад, моментом!). Раздался сдавленный, похожий на кваканье, смешок. Это было так неожиданно и так мерзко, что я рывком, со словами: «Лассен зи михь! Вас махен зи?»[43], обернулась. Одна из торчащих в разные стороны досок с маху ткнулась Шмидту в живот. Наверное, ему было больно, потому что он отшатнулся, попятился назад, оступился обо что-то и с маху плюхнулся толстым задом прямо в поставленное под водосточную трубу для сбора дождевой воды корыто.

Он тут же попытался подняться, но, видимо, поторопился: снова раздалось смачное шлепанье… Странно, что все это происходило при полном молчании: наверное, старый пакостник боялся скомпрометировать себя перед другими – Сима, Леонид и Мишка работали буквально за углом, а окна хозяйских комнат были сразу за верандой.

Я швырнула доски тут же на землю и, давясь от неслышного смеха, бросилась бежать к колонке. Промыв наскоро глаза, не пошла больше в сад и, хотя до обеда оставалось еще с четверть часа, отправилась прямо домой. Теперь смех прошел, меня била противная мелкая дрожь, было такое чувство, словно вымазалась вся в липкой грязи. Это что же происходит? Он, Шмидт, думает, что если мы здесь на положении рабов, то ему все дозволено?! Ну уж дудки! Сегодня этот похотливый тип принял холодную купель, а в следующий раз – если снова посмеет выкинуть что-либо подобное – шарахну чем ни попадя прямо по физиономии. А там – будь что будет.

О том, что произошло возле веранды, я решила никому пока не говорить: было стыдно и мерзко, словно это я сама была во всем виновата. Однако мама и Сима заметили, что я чем-то расстроена, пристали с расспросами: мол, что случилось, да почему я ушла раньше времени с работы. Пришлось соврать им, что разболелась голова. Но эта ложь была недалека от истины: в висках и в самом деле ломило, оба глаза покраснели.

После обеда пана нигде не было видно, и мы прошли прямо в сад продолжать начатое дело. Шмидт появился часа через два. Пришел как ни в чем не бывало, завел какой-то пустяшный разговор с Лешкой и с Михаилом, а с Симой даже соизволил пошутить. К счастью, я в этот момент была от всех в стороне – собирала в корзину возле отремонтированного участка щепки, стружку, другой мусор, так что он меня даже не заметил (или сделал вид, что не заметил).

Я невольно покосилась на его штаны – облачен на сей раз в другие – в сухие. Я чуть не фыркнула, представив, как этот «добропорядочный» отец семейства появился перед своими домочадцами с мокрым задом. Интересно, чем он объяснил им свой вид? Наверное, еще и на Линду наорал: мол, расставила, дуреха, свои тазы, корыта где попало – человеку пройти невозможно!

Вечером я все же рассказала Симе о дневном происшествии – решила, что следует ее предупредить о гнусных склонностях нашего работодателя. Пусть тоже теперь будет начеку – ведь ей часто доводится работать в одиночестве то в курятнике, то на скотном дворе, то в прачечной.

Сима, как всегда, разволновалась сверх меры, разахалась, разохалась, к тому же очень ей показалось странным, что Шмидт никак не отреагировал на вынужденное купанье в холодном корыте и не выместил на мне свое зло за это. Честно говоря, и меня тоже удивляет панское забвение и замалчивание происшедшего, и от этого как-то все время