и продолжало писать дальше, цепляя любую неровность словно пьяница, спотыкающийся на каждой кочке.

Комендант глухо зарычал.

С самого утра у него болела голова, ломило колени и пальцы, а теперь еще и это! Проклятья на головы нерадивых слуг облегчения собственной голове не принесли, поэтому, брызгая чернилами во все стороны, комендант составил герцогу Лотарингскому донесение, из которого выходило, что вооруженный до зубов отряд анжуйцев вторгся в окрестности Вокулера под предлогом сопровождения каких-то дам, но, видя его, комендантскую, бдительность, непонятных своих намерений не осуществил и убрался тем же путем, каким и прибыл. «Никаких неприятностей у нас тут не случилось, потому разрешение на постой и отъезд я дал, – выводил комендант. – Хотя счел своим долгом известить вашу светлость, ибо волнуюсь – не разведка ли то была…».

С подробным указанием времени он описал странную отлучку кареты с постоялого двора и последовавший затем отъезд отряда, более похожий на бегство.

И только когда письмо уже было готово к отправке, в больной голове коменданта промелькнула, было, мысль о том, что с таким эскортом сюда могла приехать инкогнито сама Иоланда Анжуйская, но… «Мало ли что! Никаких указаний на этот счет я от своего герцога не получал, – решил комендант. – Герцогиню эту в глаза не видел – откуда мне знать? Происшествие странное, я обязан о нем сообщить и точка!».

ПАРИЖ

(осень-зима 1413 года)

Лувр, обычно более похожий на съезжую из-за вечной толчеи в его залах и коридорах, по мере приближения к покоям короля делался все пустыннее, тише и холоднее.

В этом крыле почти не топили, потому что от каминного жара у его величества то и дело случались удушья, и подмерзающая свита, разбивая по утрам ледяную корку в тазах для умывания, не уставала молиться о том, чтобы грядущая зима не оказалась слишком суровой.

Три-четыре раза в день через приемную проходила вереница лекарей с лицами, давно уже озабоченными не столько состоянием короля, сколько состоянием собственной озабоченности. Потом примерно с полчаса туда-сюда сновали слуги, вынося дурно пахнущие ведра, какие-то склянки и полотенца, потом ненадолго заходили Великий управляющий двора и секретарь его величества, а потом наступало затишье, которое скучающие стражники давно уже приспособили для безнаказанной игры в кости.

Даже бурные события августа, когда партии арманьяков удалось, наконец, выгнать из Парижа Жана Бургундского и заполнить Лувр новыми лицами, а страну новыми веяниями в политике, никак не всколыхнули стоячие воды этого отчужденного мирка безумия и скуки. Здесь никто громко не разговаривал, никто не смеялся и не пел. Выстуженные покои лишь номинально оставались первыми покоями королевства, но на поверку стороной их обходили не только люди, но и сама Жизнь.

Давным-давно заведенный порядок одеваний, раздеваний, приема лекарей, еды, ими прописанной, и лиц, привычно необходимых, как те же раздевания и умывания, нарушался только по желанию самого короля, которому в минуты редкой светлости ума вдруг срочно требовалось куда-то ехать или кого-то увидеть. Однако желания короля бывали, как правило, так неуверенны и переменчивы, что порой спешно вызванный посетитель, потоптавшись в приемной несколько часов, так и уходил восвояси, ломая голову – для чего вдруг понадобился? А снаряженная для выезда карета сиротливо торчала во дворе до следующего утра, и только конюхи, выносившие лошадям еду, ласково уговаривали их потерпеть еще немного: «Скоро его величество передумает, и мы вас снова в стойло…».

Вот и сегодня – в один из ранних декабрьских дней – перед закрытыми дверьми королевского кабинета уже около часа прогуливались двое: мальчик лет девяти и мужчина, одетый в простой темный камзол.

Назначенный срок давно миновал, а к приглашенным до сих пор никто не вышел.

Оба без особого интереса пронаблюдали за обычным ритуалом выхода слуг с результатами лекарского осмотра, затем проводили завистливыми взорами проносимые мимо блюда королевского обеда и тяжело вздохнули – ждать предстояло еще долго. Поэтому, спасаясь от скуки, мальчик принялся рассматривать старинный гобелен на стене, а мужчина начал давать пояснения тому, что было изображено.

– Это сцена из знаменитой «Битвы Тридцати», – говорил он, снизив голос до шепота. – Она произошла в Бретани во времена правления вашего прадедушки – короля Иоанна Доброго. Бретань тогда принадлежала герцогу де Блуа, но во время войны он попал в плен из-за предательства графа де Монфор, а позже по мирному договору, заключенному между королем Филиппом и английским Эдуардом, часть его владений, включая и главнейший город Кале, отошли Англии в полное владение…

– Значит, там Кале? – тоже шепотом спросил мальчик, показав на изображенную в левой части гобелена крепость.

– Нет. Это замок Плоермель на границе английской Бретани. Его комендант, сэр Бемборо, плохо обращался с местными жителями, что и послужило причиной вызова на бой…

Мужчина поманил мальчика к правой части гобелена.

– Видите, на холме? Это замок Жослен, остававшийся во владениях Франции. Его гарнизоном командовал Жан де Бомануар – рыцарь, перед которым каждый француз, достойный носить оружие, обязан преклонить колено и снять шлем!

– Это он вызвал англичан на бой? – спросил мальчик.

– Он подписал с Бемборо турнирное обязательство, по которому тридцать рыцарей-французов вызывали на поединок тридцать английских рыцарей и давали клятву не уходить с поля сражения до тех пор, пока рыцари одной из сторон не будут убиты или взяты в плен.

Глаза мальчика восхищенно сверкнули.

– Ух ты! Я бы на такой бой вызвался!

– От бретонских рыцарей тоже не было отбоя, – с тайной завистью вздохнул мужчина. – Мессир де Бомануар вынужден был обидеть отказом очень многих, отобрав тридцать самых лучших. Зато Бемборо так и не смог собрать заявленное число. Недостаток он добирал из наемников германцев и вассалов графа де Монфор.

– Значит, это германец? – перебил мальчик, рассматривая изображенного в самом центре свирепого воина с огромным молотом, занесенным над головой противника.

– Нет, это скорей всего Бильфор – англичанин. Он дрался молотом, который весил двадцать пять фунтов! А рядом с ним, наверное, Гюштон, судя по кривому ножу, прозванному «дъявольским когтем»…

– А это кто? Весь в крови.

– Это сам де Бомануар. В бою он был ранен и, теряя силы, просил пить у своего соратника Жоффруа дю Буа… Видите, он вот здесь, на первом плане, вонзает меч в тонкую щель между доспехами Бемборо…

– Он его убил?!

– Да, убил. А своему командиру ответил: «Пей свою кровь, Бомануар, и жажда пройдет»

– И Бомануар пил?!!!

От восторга и ужаса мальчик даже не заметил, как повысил голос, напугав задремавших стражников.

– Нет, конечно, – покосился на них мужчина. – Но ответ дю Буа воодушевил рыцаря. Силы его словно удвоились, и