И вся эта стройность, и гибкость, и нежность линий, и тонкость ароматов служат вовсе не для желанного принца, который носил бы тебя за это на руках, а для жирного, неопрятного, воняющего из всех отверстий «папика» – только чтобы он пришел еще раз, чтобы небрежно засунул за лифчик зеленую купюру, уходя…

И с каждым днем, с каждым разом его вонючий запах и сальная похоть въедаются в твое тело, въедаются в самое твое нутро и там выжирают все твое живое, детское, что так отчаянно хранилось там. Зачем? Для кого? И снова нелюбимое прозвище «принцесса» произносится в твой адрес так, как давным-давно, в первом классе. И звучит оно как скверный синоним тогда еще незнакомого слова «шлюшка»…

Да-а, так и шли у нас дела, Кирюха, и заботило меня тогда уже только одно: чтобы внешне все выглядело как прежде, чтобы мои имя и фото так же мелькали в газетах, чтобы так же гуляли скандальные сплетни и так же восторженно отзывалась мать в своей сторожке, стоило мне небрежно позвонить ей. Еще бы – утешение старости, гордость фамилии Яновичей, чуть ли не честь белорусского флага! Легко же она забыла то время, когда я действительно еще хотела стать «утешением», «гордостью», «честью», верила, что за все воздастся по заслугам и у матери еще будет время изменить свое мнение обо мне. А менять пришлось, ведь тогда дома меня числили «никем, ничем и звать никак», и я «сидела на шее», и «тянула из матери жилы», как самое настоящее «приблудное отродье»!

Вот так, Кир, даже у матери, с которой мы долго жили вдвоем, я числилась «приблудой». Что уж говорить о Москве, встретившей меня железным забором и скрипучей дверью привратницкой.

Янка опять умолкла и прямо заглянула мне в глаза. Неостановимый дождь, ледяной холод и душевная боль точно ввели нас обоих в состояние транса. Я вытянулся и прижался к ее плечу, мы сидели рядом на плоском пилястре колонны, держащей тяжелые округленные штанги опор моста. Мы сидели рядом, но уже не здесь, а на заднем дворе нашей школы по набережной Мориса Тореза, в зарослях сочных толстых лопухов и зеленых с золотом одуванчиков. И оттуда, из восьмилетнего детства, смотрели на меня темные глаза и улыбались беззащитные детские черты моей так и не состоявшейся детской любви, немыслимого подарка нашего сволочного детства…

Так и не знаю, какой тайне улыбались тогда снова ставшие детски беззащитными знакомые Янкины черты, какому далекому солнцу под ледяным осенним дождем…

– Да, Сотников, Москва не хотела замечать меня, так же как и ваша благородная мушкетерская троица. И все же именно ты и связанная с тобой радость не дали мне потерять то главное, живое, что я ощущала как настоящую ценность в своей душе. Не дали сломаться, стать как все, поверить, что я – «ничто, никто, и звать никак». Что я не заслуживаю лучшего, чем слюнявый поцелуй Любкиного братца-инвалида в прихожей, чем жизнь самой Любки, и Лехи Пригова, и даже моей матери. Или, не знаю, что хуже – возненавидеть этот самодовольный город, не верящий слезам, город, готовый даже на самой вершине подставить приезжему чужаку сокрушительную подножку…

Но всего этого не случилось. И к моменту окончательной встречи с Лехой я вполне твердо стояла на ногах, своим путем – пусть грязью и потом – пришла к успеху в жизни, стала гордостью близких и друзей и могла совершенно не зависеть от принятия или непринятия этого чужого и страшного и притягательного города.

В моей жизни были радости, я добилась возможности строить ее как хочу, я сводила с ума мужчин при встрече и пачками получала письма с признаниями в любви. Пожалуй, перспективный брак мог стать отличным завершающим штрихом в моей карьере.

Кандидатур хватало – только выбирай! Но такой удобный брак без любви означал бы для меня не столько завершение карьеры, сколько завершение самой жизни. Вот это и кололо, и пугало всего больнее. Старость? Да мне тогда еще и сорока не исполнилось! И все мои пройденные дорогой ценой ступеньки, ведущие, как я наивно думала, к счастью, оказывается, вели всего-то к размеренной сытой старости!

Старости в сорок лет! Нет, лучше уж было тянуть лямку с Лехой Приговым, помня наши щемящие прогулки до кондитерской фабрики. Лучше уж было каждое утро с тревогой отмечать в зеркале новые морщинки и каждый год с грустью вычеркивать показы, куда меня больше не приглашали… Лучше уж было, как прежде, натягивать нос богатым папикам, оставаясь хозяйкой положения, чем стать подстилкой любого извращенца с самым соблазнительным штампом в паспорте! Да лучше уж вместе с Лехой – в петлю, наконец!

Вот тогда я и пристрастилась к джину. Сначала дорогому, из фирменных магазинов, а потом уж сходила любая дешевка в металлических банках. Сначала в строгой тайне от Лехи и от любовников, потом – выставляя напоказ свое пьяное скотство. Хотела бросить, но максимум, на что меня хватало, – день без спиртного. И отныне распорядок стал таким: в понедельник целый день проходил на показе, я крутилась и жеманничала, как девочка, в хорошем настроении от предвкушения скорого выпивона. Вечером заваливались в ресторан – или просто напивались с Лехой дома, следующий день тянулся, как резина, в муках борьбы с похмельем и дрянным настроением. Сил хватало в лучшем случае на один выход, и то не всегда. Дома мы мужественно пили лимонный чай и клялись «покончить с этого дня». Утром чувствовали себя гораздо лучше. Но нашего «героического» настроения хватало только до ужина. И так далее…

И как раз, когда меня вызвали для расторжения очередного контракта и я из последних сил приплелась в твою редакцию занять у тебя деньжонок, мы и встретились с Денькой…

Голос Янки дрогнул, и беззащитно задрожали губы. Мне так хотелось прижать ее крепко-крепко, укрыть от жестокого ледяного дождя нашей жизни, как я не сумел в свое время укрыть самое главное… Но, как и тогда, дождь жизни сковывал мои движения, и храброй маленькой девочке пришлось справляться самой…

– Конечно, вначале Дэн мне вовсе не понравился. Для бесплатной любви я привыкла выбирать высоких плечистых мачо вроде тебя, Сотник, прости за откровенность. А Дэн оказался ненамного выше меня, узкие плечи, широковатый таз, кривоватые ноги.

Я уже вполне могла смотреть на мужчин трезвым оценивающим взглядом. Мне понравилось его лицо, его мягкая улыбка и добрые темные глаза. К тому же, в отличие от его малолетних поклонниц, я сразу увидела, как он старается выглядеть уверенным внешне и как полон противоречий внутренне. Я ведь и сама была такой. Я не тянулась к нему, а сама могла стать опорой. И это привязало Дэна ко мне сильнее всего. Он в то время тоже увлекался рюмочкой, не умел справиться с собой, переставал верить в себя, как мужчина – и погрузился в меня полностью, охотно и безоглядно, как любимое дитя погружается в материнское тепло…

А для меня долгое время все это было не более чем увлечением. Вплоть до того случая в редакционном буфете. Вот пустяковые, казалось бы, мелочи порой неузнаваемо меняют жизнь…

Мы оба были на мели и питались редакционными обедами по Денькиным талонам. При всем своем внимании к людям, избалованный женским обществом Забродин официанток и поварих, казалось, просто не замечал. Они относились именно к тому грубоватому примитивному типу дам, который млел от его мягкой любезности и вульгарно вешался ему на шею в расчете на последующие «африканские страсти». А поскольку Денька вульгарности не переносил, а к «африканским страстям» давно был не способен, ему показалось проще отгородиться от женского коллектива буфетной показным журналистским высокомерием, довольно успешно державшим их на расстоянии. Так что холодность была взаимная.