Великого» Эйнхарда, никто так и не сумел превзойти этого несравненного подражателя, хотя средневековые биографы редко следовали классическим образцам. По-настоящему восхищали позднеримский и средневековый мир пересказчики: популярность Флора, Юстина и Евтропия была не меньшей, чем у авторов сборников и компиляций в других областях знаний, таких как Солин. Иными словами, Средневековье мало заботилось о форме римских сочинений и не имело того взгляда на мир, который был присущ древней исторической литературе; и когда, как в XII веке, происходило некоторое возрождение чувства формы, люди предпочитали заимствовать лишь отдельные фразы из творчества римских поэтов. Так, Сугерий в своих прозаических биографиях французских королей подражает Лукану, а не Светонию. Более того, классическая историография находилась под сильным влиянием классической риторики, особенно ораторского искусства, а значит, сама ее основа исчезла из средневековой жизни. И если средневековые историки по-прежнему оправдывали себя на древний лад как наставники в морали, то их цель состояла уже не в том, чтобы превозносить патриотизм и гражданскую мораль, как в блестящем предисловии Ливия, а в том, чтобы указать путь к другому, лучшему миру. «Мы написали все – как хорошее, так и плохое, – говорит англосаксонский хронист в заключение своего очерка о Вильгельме Завоевателе, – чтобы добродетельные люди могли следовать за добром, избегать зла и идти путем, ведущим в Царство Небесное»[149].

Соответственно, начала средневековой историографии следует искать в общем взгляде на мир и его частных выражениях христианского, а не языческого Рима. Философия истории христианской Европы, вплоть до Нового времени, основывалась на Августине, а хронологическая система – на Евсевии Кесарийском, и оба пересекались в средневековой хронике или всеобщей истории. Последняя в полном смысле этого слова была невозможна до победы христианства, поскольку, хотя мировое господство Рима могло внешне предполагать такую историю, для подлинного понимания универсальной истории необходимо было чувство фундаментального единства человечества. Будучи наследниками как классической, так и иудейской традиции, раннехристианские историки столкнулись с задачей объединения и согласования двух историй, развивавшихся абсолютно независимо друг от друга. Попытка свести к общему знаменателю материалы, найденные в трудах римских историков и в Ветхом Завете, относилась в первую очередь к хронологии, которую Евсевий Кесарийский в своих «Канонах» определил для последующих христианских эпох. Его система сформировала и соединила две параллельные хронологии, синхронизируя некоторые выдающиеся фигуры и события, такие как, например, Авраам и Нин, Моисей и Кекропс, Самсон и Троянская война. И та хроника (или краткое изложение истории), которую он таким образом довел до 325 года н. э., в переводе святого Иеронима легла в основу всеобщей истории Средних веков. Святой Августин добавил к ней теорию о шести эпохах мира, соответствующих шести дням Творения, потому что в глазах Творца тысяча лет – «как один день», а седьмой – вечная суббота. В этой системе, которая в дальнейшем была развита и популяризирована Исидором, первая эпоха длилась от Адама до Ноя, вторая – от Ноя до Авраама и т. д., а шестая – от рождения Христа до конца света, события, которого Средневековье, как и ранние христиане, ожидало в скором времени. На страницах Орозия, написавшего «Историю против язычников» в семи книгах в 417 году, эта шестая эпоха совпала с Римской империей, последней из четырех великих монархий в видении пророка Даниила, так что существование Рима было гарантировано до конца всего земного. Дополнением к этому стало августиновское разделение земного города Рима, который когда-нибудь да исчезнет, и вечного града всех верующих, нерукотворного, невидимого, на Небесах, устроитель и создатель которого – Бог. Отныне христианский мир имел свою философию истории, отвернувшуюся от мира нынешнего и обращенную к миру грядущему, и этот дуализм мышления доминировал в Средние века.

Из всего этого богатого материала – римского, христианского и римского, но в христианской обработке – в Средние века составляли всемирные истории, с их хронологией, делением на периоды и с их философией истории. Начиная обычно с Сотворения мира, составители копировали Евсевия, Иеронима и их продолжателей, пока не доходили до своего времени, где начинали рассказывать о современных им событиях, представляющих для нас особый интерес. С течением времени некоторые из наиболее экономных и милосердных писателей стали начинать повествование с наступления христианской эры, заменив летоисчисление, начинавшееся с римской эры. Такой способ стал медленно, но верно распространяться после того, как впервые был использован в VI веке. Константинополь, однако, продолжил считать от начала мира, приходящегося на 5509 год до н. э., а не на шесть часов вечера 22 октября 4004 года до н. э., как много позже высчитал почтенный архиепископ Ашшер в своей хронологии, которую все еще можно обнаружить на полях «Библии короля Якова»[150]. Даже датировка христианской эры в конце XI века стала темой дискуссий, когда, привлекая астрономические доказательства, стали утверждать, что текущее исчисление запаздывало на 22 года, так что 1100 год в действительности должен был быть 1122-м. Между тем основа для всеобщей истории XII века была заложена хрониками Мариана Скота, умершего в Майнце в 1082 году, и его преемника – Сигеберта из Жамблу, чья расплывчатая хронология доходит до 1112 года.

Второй тип средневековых записей – анналы – вполне мог претендовать на классическое происхождение, поскольку древние историки, начиная с «лет и зим» Фукидида и заканчивая «ужасными годами» (annus terribilis) из «Истории» Тацита, так часто использовали эту форму, что анналы (annales) стали обыкновенным обозначением для историописания, в отличие от современных им историй (historiae). Однако идея фиксирования истории год за годом так и не прижилась, и анналы Средних веков, несмотря на некоторые сохранившиеся списки римских консулов, имели независимое происхождение в пасхальных таблицах VIII столетия. В то невежественное время мало кто осмеливался доверить собственным расчетам столь важную для всего церковного года дату, как Пасха. Потому авторитетные пасхальные таблицы на годы вперед, как те, что составлял Беда Достопочтенный, переписывались и передавались из церкви в церковь, из монастыря в монастырь. Обычно на странице умещалось девятнадцать лет, а широкие поля позволяли оставлять комментарии под каждым годом. Позже, после выполнения таблицей ее функции, эти записи на полях или между строк переписывались как отдельные анналы. Поначалу они были довольно грубыми и краткими, с большим количеством пропусков и информацией, представляющей исключительно местный интерес, как можно видеть из следующего фрагмента, написанного в Санкт-Галлене:

709. Тяжелая зима. Герцог Готфрид умер.

710. Трудный год и плохой урожай.

712. Великий потоп.

714. Майордом Пипин умер.

718. Карл Мартелл опустошил Саксонию великими разрушениями.

720. Карл сражался против саксов.

721. Теудо изгнал сарацин из Аквитании.

722. Большие урожаи.

725. Сарацины пришли в первый раз.

731. Блаженный пресвитер Беда умер.

732. В