слово одно скажешь, если не встанешь сейчас и не пойдешь плясать, я тебя сейчас же велю отвезти в дальнюю деревню и выдам замуж за мужика… Слышишь… Встань же сейчас и иди плясать…

– Да какая я плясунья… Посмотрите вы на меня…

– Набелись и нарумянься… А чтобы тебе было веселее, так я пришлю тебе вина… Выпей и приходи… Ну же, не выведи меня из терпения… Да плясать хорошенько, как прежде бывало…

Рыбинский вышел.

Последние слова его блеснули для Параши лучом надежды.

«Попробую плясать хорошенько, – думала она. – Он любил меня за то, что я хорошо плясала… Может быть, и теперь…»

И вдруг Параша как будто ожила: слезы ее высохли, глаза загорелись. Она быстро встала, хотя и дрожала всем телом, подошла к зеркалу и дрожащими руками начала причесывать свои, все еще прекрасные волосы. В это время человек принес ей стакан вина. Она залпом, с жадностью его выпила. Вино мгновенно ее оживило и ободрило: горе и тоска как будто замерли в сердце, лишь что-то такое дрожало внутри, позывая ее к истерическому смеху.

– Скажи барину, что я сейчас иду, да пошли ко мне Палашку, чтобы помогла мне одеться поскорее, – сказала она слуге, почти весело и повелительно.

«Али опять в барыни норовишь», – подумал он, молча выслушивая ее приказания.

Параша живо одевалась и скоро была готова. Она нарядилась точно так, как бывало являлась свеженькая, юная и улыбающаяся, восхищать и доводить до бешеного восторга и Рыбинского и гостей его: руки и плечи ее были обнажены по-прежнему, черные длинные косы, как и прежде, ниспадали на красный платок, перекинутый через одно плечо, и ярко обозначались на нем своими роскошными прядями, и платье было такое же и даже больше против прежнего оставляло открытыми и плечи и грудь; но сама Параша была уже не прежняя: от нее не веяло уже обаянием молодой, цветущей жизни, улыбка ее не дышала беззаботной веселостью юности, взгляд ее уже не говорил о внутреннем счастье, о полном самодовольстве беспечной неосознанной жизни, и развившийся стан ее не был уже так гибок и эластичен, как прежде. Но она все еще была хороша красотою другого рода. Ее лицо получило больше смысла и определенности, ее черные глаза, окруженные легкой тенью – след годов, любви и горя, – были выразительны и горели жгучим огнем знойной страсти, горячий румянец на похудевших щеках, полная грудь и округленный роскошный стан дышал сладострастьем. Синяк на виске был ловко прикрыт волосами и низко опущенные для этого на щеку волосы придали лицу особенную резкость и выразительность.

«Может быть, и полюбит опять!» – думала Параша, смотря на себя в зеркало.

Появление ее в зале было встречено шумными кликами несколько опьяневших уже гостей. Все окружили ее одни с вопросами, другие с приветствиями, иные подошли только для того, чтобы поближе рассмотреть хваленую плясунью. Никто не стеснялся вслух высказывать о ней свое мнение, только одни выражали свой образ мыслей по-французски, другие по-русски. Большинство голосов было в пользу красоты Параши: не многие открывали в ней признаки увядания. Впрочем, Рыбинский поспешил прекратить этот осмотр: он боялся как бы не был открыт знак, наложенный на нее его мощной десницей. Он налил стакан шампанского и из своих рук подал его Параше. Она взглянула на него взглядом, полным беспредельной любви и благодарности, и выпила шампанское. Рыбинский просил гостей садиться и приказал начинать песню, под которую Параша должна была плясать.

Разгоряченная вином, возбужденная надеждою на возможность возвратить потерянное счастье, трепещущая от страстных ощущений, Параша превзошла самую себя в этой пляске, исполненной одними сладострастными движениями. Весь пыл и зной, всю негу и упоение страсти умела она передать своей безыскусственной мимикой, бывали мгновения, когда казалось она упадет и задохнется под влиянием передаваемого ею ощущения, глаза ее горели и метали искры, она дрожала как лист, изгибалась и трепетала, как гибкая ива под дуновением ветра. Каждый нерв, каждая фибра ее тела, казалось, говорили какое чувство клокочет в этой крови, чем полно или чего требует это сердце. У многих зрителей захватывало дух от восторга, некоторые не в силах были сидеть и вскакивали с своих мест; один только человек оставался холоден и спокоен, хотя и смотрел на плясунью с довольной улыбкой. И это был тот, кто зажег, или, по крайней мере, раздул этот огонь, кем была возбуждена и кому принадлежала эта страсть, для кого она только и выражалась. Он был пресыщен этою красотою и этою страстью. Он ничего уже не находил в них нового и привлекательного: они надоели ему. В иные минуты казалось, что одушевление Параши сообщалось ему: глаза его загорались и лицо оживлялось, но он ни единым движением не позволял выразиться своему восторгу: на дне души его лежало какое-то отвращение к несчастной женщине и как будто боязнь снова увлечься ею.

Вдруг Рыбинский что-то вспомнил, подозвал к себе Осташкова и шепнул ему на ухо несколько слов. Тот проворно вышел вон и чрез несколько минут возвратился, сопровождая Юлию Васильевну, которая села рядом с Рыбинским.

– Я вспомнил, что вам хотелось посмотреть, как пляшет Параша, и нарочно послал за вами, – сказал он ей. – Видите: она не только жива, но еще вон с каким увлечением действует… Эта порода живуча… А не правда ли, ведь славно пляшет?…

– Отлично… Только…

– Что?

– Сказать правду?

– О, сколько угодно…

– Не хороши манеры и самая пляска не совсем прилична… Очень уж выразительна… Совестно смотреть…

– Она, бедная, употребляет сегодня все свои силы, чтобы отличиться… Чувствует ли она, что пляшет в последний раз передо мною и в моем доме?… Сегодня в ночь ее уже не будет здесь…

– Несмотря даже на то, что она так хорошо пляшет?…

– Я не хочу, чтобы одно маленькое сердечко, очень дорогое для меня, страдало от ревности, хоть и понапрасну. Я решился устранить мнимую соперницу…

Юлия Васильевна презрительно улыбнулась и взглянула на Парашу.

– Куда же ты денешь ее…

В эту минуту Параша, до сих пор увлеченная пляскою и не замечавшая присутствия Юлии Васильевны, вдруг увидела ее возле своего господина. Она увидела, как они ласково, дружелюбию разговаривали между собою, заметила, что Рыбинский не обращал не нее внимания, а Юлия Васильевна с презрением смотрела на нее. Все очарование, весь экстаз, все надежды в одно мгновение потухли в душе Параши. Она побледнела как полотно и вдруг неподвижно остановилась, среди самого разгара песни и пляски. Зрителей удивила эта неожиданная остановка, эта бледность.

– Что же ты, Параша?… Пляши!.. – приказывал Рыбинский.

– Погодите, ей