снег;

Бездонное, бесконечное

Одиночество.

Ваби, неожиданное осознание подлинной «таковости» самых обычных вещей, особенно когда темнота будущего мгновенно обуздывает наши амбиции, – это, вероятно, настроение этих строк:

Кустарник – ворота,

А замок —

Эта улитка.

* * *

Дятел

Остается все на том же месте:

День заканчивается.

* * *

Зимняя пустошь;

В бадье для дождевой воды

Прогуливаются воробьи.

Аварэ – это не совсем грусть и не совсем ностальгия в обычном смысле жажды вернуть любимое прошлое. Аварэ – это отзвук вещей, которые прошли и которые мы любили, придающий им резонанс наподобие того, какой обретает хоровое пение в соборе, без которого они были бы беднее:

Никто не живет на мысе Фуха;

Деревянный навес рассыпался;

Все, что осталось, —

Осенний ветер.

Вечерняя мгла;

Мысли о былом —

Какое оно далекое!

Аварэ – это момент кризиса между видением быстротечности мира с печалью и сожалением и видением ее как формы Великой Пустоты.

Ручей скрывается

В траве

Уходящей осени.

Листья падают,

Ложатся друг на друга;

Дождь бьет по дождю.

Момент этого перехода запечатлен в хайку, которое написал Исса после смерти своего сына:

Этот мир – капля росы, —

Возможно, он капля росы,

Но все же – но все же…

Поскольку югэн означает своего рода загадку, его труднее всего описать, поэтому стихотворения должны говорить сами за себя.

Море покрывается тьмой;

Голоса диких уток

Бледно-белые.

Жаворонок:

Лишь его голос спустился,

Не оставив ничего позади.

Что за крики

В густом тумане

Между холмом и лодкой?

Форель выпрыгивает;

Облака плывут

На дне ручья.

А вот пример югэн в двустишиях «Дзэнрин кусю»:

Ветер утихает, цветы продолжают падать;

Птица кричит, безмолвие гор становится глубже. [i]

Поскольку эти китайские двустишия последовательно использовались в обучении дзэн как минимум с конца пятнадцатого века, возникновению хайку не стоит удивляться. Влияние очевидно в хайку «югэн наоборот» авторства Моритакэ. В «Дзэнрин кусю» читаем:

В разбитом зеркале больше ничто не сможет отразиться;

Упавший цветок вряд ли поднимется на ветку. [j]

А Моритакэ говорит:

Упавший цветок

Возвращается на ветку?

Это был мотылек.

Говоря о связи дзэн с поэзией, нельзя не упомянуть монаха школы сото и отшельника Рёкана (1758–1831). Очень часто мы думаем о святом как о человеке, чья искренность провоцирует враждебность мира, но Рёкан примечателен тем, что был святым, которого все любили, – возможно, потому что он был не столько добрым, сколько естественным, как ребенок. Легко может создаться впечатление, что японская любовь к природе главным образом сентиментальная, сосредоточенная на тех аспектах природы, которые кажутся «милыми» и «красивыми», – мотыльки, цветение вишни, осенняя луна, хризантемы и старые сосны [176]. Но Рёкан также воспевает вшей, блох и холодный дождь.

В дождливые дни

Монах Рёкан

Жалеет себя.

И его взгляд на «природу» соответствующий:

Звук чистки кастрюли

Сливается

С голосами лягушек-древесниц.

В каком-то смысле Рёкана можно считать японским святым Франциском, только не настолько религиозным. Он странствующий простак, самозабвенно играющий с детьми, живущий в одинокой хижине в лесу с протекающей крышей и стенами, завешанными стихами, написанными его на удивление неразборчивым, паукообразным почерком, который так ценят японские каллиграфы. Он думает о вшах на своей груди как о насекомых в траве и выражает самые естественные человеческие чувства – грусть, одиночество, смущение или сожаление – без малейшего следа стыда или гордости. Даже когда его ограбили, он по-прежнему богат, потому что:

Вор

Оставил ее —

Луну за окном.

А когда нет денег:

Ветер приносит

Достаточно опавших листьев,

Чтобы развести костер.

Когда жизнь пуста в плане прошлого и бесцельна в плане будущего, вакуум заполняется настоящим – обычно сведенным к тонкой линии, к какой-то доле секунды, за которую ничто не успеет произойти. Чувство бесконечно растянутого настоящего нигде так не сильно, как в тяною, искусстве чая. Этот термин буквально означает нечто вроде «чай с кипятком», и благодаря одному лишь этому искусству дзэн оказал непомерное влияние на японскую жизнь, поскольку тядзин, или «мастер чая», является судьей вкуса во многих вспомогательных искусствах, связанных с тяною, – архитектуре, садоводстве, керамике, ковке, лакировке и компоновке цветов (икебана).

Поскольку тяною стало общепринятой частью воспитания юных девушек, с ним стало ассоциироваться много разной сентиментальной несуразицы, такой как разодетые в парчу юные куколки в освещенных луной комнатах, нервно пытающиеся подражать самым высокопарным мыслям о фарфоре и цветении вишни. Но в своей аскетической чистоте, как, например, в школе сосю-сэн, искусство чая представляет собой подлинное выражение дзэн, для которого не требуется ничего большего, кроме чашки, чая и кипятка. Если нет и этого, то тядо – «путь чая» – можно практиковать где угодно и с чем угодно, поскольку это на самом деле то же самое, что дзэн.

Если христианство – это вино, а ислам – кофе, то буддизм – это, безусловно, чай. Его успокаивающий, очищающий и слегка горьковатый вкус напоминает вкус пробуждения, и горькость соответствует приятной шероховатости «естественной текстуры» и «срединному пути» между сладостью и кислотой. Задолго до появления тяною дзэнские монахи использовали чай как стимулятор для медитации, и в этом контексте его пили неспешно и осознанно, что естественным образом напоминало ритуальные действия.

Бодхидхарма. Автор – Хакуин Дзэндзи (1683–1768). Коллекция Ямамото. Фото предоставлено Оклендским музеем искусств

Летом он освежал, а зимой согревал странствующих монахов-отшельников, которые любили строить хижины из травы и бамбука в горных лесах или возле скалистых ручьев в ущельях. Пустота и простота хижин даосских и дзэнских отшельников, где нет ничего лишнего, повлияла на стиль не только специальных домиков для тяною, но и японской жилищной архитектуры вообще [177].

Два вида на «сад песка и камней»