него денег не хватило, – с недовольным видом предположил Фабрис, – на военную пенсию в те времена мало что можно было себе позволить… Да и сейчас не особо разгуляешься!

Как бы то ни было, семейному мифу был нанесен тяжелый удар. Мы-то думали, что у Шамодо есть собственная звезда на небе, а теперь выясняется, что их хоронят в общей могиле.

– Понимаете, дети, ваша бабушка была необыкновенной женщиной. Это благодаря ей я стал тем, кто я сейчас.

Звучит очень трогательно; однако, судя по результату, в процессе воспитания бабушка что-то недоработала, а в чем-то перестаралась. Так часто случается с теми, кто выпивает.

– Бедняжка заслуживала лучшей участи, – продолжал он. – Это была принцесса, это была королева.

Больно было смотреть, как он убивается, но, честное слово, я не знал, чем его утешить. Фабрис мужественно взял это на себя.

– Неважно, как нас хоронят, важно, как мы жили, правда ведь? – сказал он.

– Правда, сынок, но память – это тоже очень важно. Вот почему я хотел, чтобы мы приехали сюда всей семьей. Моя мама умерла, когда мне было двадцать три года, и могу тебе сказать: в этот день понимаешь, что такое одиночество.

Когда он произнес это, мне показалось, что я получил пощечину. Чтобы успокоиться, я взглянул на маму. Она улыбнулась мне.

Папа предложил устроить минуту молчания в честь покойной Иды Шамодо. Он хотел воздать ей почести за все, что она выстрадала, – а ее страдания были непомерными – и за все, что она передала нам, – а вот тут я не видел ничего существенного. Я вспомнил ее лицо на той черно-белой фотографии, где она была похожа на голливудскую звезду. Единственное, что ей удалось спасти в своей жизни, – это фасад. Да и то не до конца. Я не решился спросить, отчего она умерла, момент для этого был неподходящий, но наверняка она встретила смерть со слезами и в ярости – разве в сорок три года можно умереть иначе? И пока мы шестьдесят секунд молчали, я подумал, что одна минута тишины за целую жизнь, полную крика, – невыгодный обмен. На этой сделке она потеряла слишком много.

После минуты молчания папа орлиным взором окинул окрестности и, не обнаружив поблизости ни одной живой души, знаком велел нам подойти поближе и вполголоса сказал:

– Возьмем немножко цветов с тех могил, где их слишком много, и, пока никто не видит, возложим их сюда.

Эта идея, похоже, никого не шокировала, кроме, разумеется, меня и Наташи.

– Если взять цветочек там, цветочек здесь, никто ничего и не заметит, – с невинным видом произнес папа.

– Все равно, так не полагается, – заволновалась Наташа.

– А оставлять захоронение в таком вот неприглядном виде, хотя я плачу за уход, – это, по-вашему, нормально?

И, прежде чем она успела ответить, он стащил с одной из ближайших могил огромный букет роз и возложил его на общую могилу.

Минуту спустя, стараясь остаться незамеченным, появился мой брат с совсем еще свежим венком. На венке была лента с надписью по-итальянски, явно не имевшей отношения к нам: сообразив это, Фабрис оторвал ленту и сунул в карман. Мама принесла красивый цветок в горшке и поставила рядом с венком.

– Он простоит дольше, чем срезанные цветы!

Осквернители могил: этого титула в нашем послужном списке до сих пор не было. Но сама идея так растрогала меня, что я последовал примеру моих родных. Наташа сделала то же самое. Если все богатства планеты нельзя по справедливости разделить между живыми, пусть хоть цветы для мертвых будут распределены более или менее поровну. Конечно, одно другого не компенсирует, но все-таки… В итоге общая могила стала походить на место упокоения какой-нибудь рок-звезды. Если бы бабушка Ида видела нас с небес, она умерла бы еще раз – от смеха, или, может, от стыда. Мы убежали с кладбища, как гангстеры, которые только что ограбили банк.

В машине все молчали. Каждый ушел в свои мысли, я думал о том, где меня похоронят, пусть это на данный момент и неактуально, и есть ли что-то после смерти: в общем, об этих важных вопросах без ответа, которые мы иногда сами себе задаем. На каждой из могил под именем покойника были две даты, год рождения и год смерти. Я подумал, что жизнь человека – это один непрерывный крик, то от радости, то от боли, – в разные дни и в разных жизнях по-разному; оглушительный крик новорожденного восемьдесят лет спустя становится совсем тихим, превращается в шепот, в последний вздох, да, человеческая жизнь – это крик, продолжающийся от одной даты до другой.

В полдень мы сели на вапоретто, направлявшийся из Фузины в Венецию. На палубе мой брат и Наташа держались за руки и смотрели на водный простор: очень романтичная пара. Пусть это и не вписывалось в формат «они поженились, и у них было много детей», но все же выглядело многообещающе. Может быть, не только в детских книжках бывают истории с хорошим концом. От этой мысли мне стало чуть-чуть веселее. А еще я увидел, как папа поймал руку мамы и ласково посмотрел на нее. Когда мои родители смотрят друг на друга влюбленными глазами, мне становится радостно и в то же время неловко, потому что я сразу чувствую себя лишним. Вы скажете, что для разнообразия это даже неплохо, при моем постоянном ощущении, что я занимаю слишком мало места. Впрочем, возможно, что сегодня, в Венеции, это ощущение улетучится, по крайней мере, на то время, которое я проведу с Полин. А может быть, и на всю жизнь, кто его знает, почему бы не помечтать? Хотя при определенных условиях я могу это гарантировать: если мы с ней будем вместе, пока смерть не разлучит нас.

Мы пообедали в траттории на набережной Большого канала, на террасе, среди толпы туристов. Солнце прокладывало себе дорогу между зонтами, чтобы погладить нас по голове. Теплый ветерок забирался под рубашку. Погода была великолепная. Когда официант принес напитки, папа попытался немного разрядить атмосферу.

– Ну, давайте выпьем!

– За что? – спросила мама. – Нельзя пить просто так, ни за что, это приносит несчастье.

– За Венецию, – предложил я.

– И за Наташу, – подхватил Фабрис.

– За любовь, – постановил папа, как подобает образцовому отцу семейства. Так, на террасе кафе на набережной Большого канала, мы подняли бокалы с кока-колой, розовым вином и газировкой и выпили за любовь.

Когда мы съели пиццу, я начал поглядывать на часы, прикидывая, в какой момент можно будет удрать, не вызвав подозрений, что я тороплюсь от них