– И уйду, – проговорила Грушенька, подхватив с диванамантилью. – Алеша, милый, проводи-ка меня!

– Уйдите, уйдите поскорей! – сложил пред нею, умоляя, рукиАлеша.

– Милый Алешенька, проводи! Я тебе дорогойхорошенькое-хорошенькое одно словцо скажу! Я это для тебя, Алешенька, сценупроделала. Проводи, голубчик, после понравится.

Алеша отвернулся, ломая руки. Грушенька, звонко смеясь,выбежала из дома.

С Катериной Ивановной сделался припадок. Она рыдала, спазмыдушили ее. Все около нее суетились.

– Я вас предупреждала, – говорила ей старшая тетка, – я васудерживала от этого шага… вы слишком пылки… разве можно было решиться на такойшаг! Вы этих тварей не знаете, а про эту говорят, что она хуже всех… Нет, выслишком своевольны!

– Это тигр! – завопила Катерина Ивановна. – Зачем выудержали меня, Алексей Федорович, я бы избила ее, избила!

Она не в силах была сдерживать себя пред Алешей, может быть,и не хотела сдерживаться.

– Ее нужно плетью, на эшафоте, чрез палача, при народе!..

Алеша попятился к дверям.

– Но Боже! – вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснувруками, – он-то! Он мог быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказалэтой твари о том, что было там, в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятыйдень! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она знает! Ваш брат подлец,Алексей Федорович!

Алеше хотелось что-то сказать, но он не находил ни одногослова. Сердце его сжималось от боли.

– Уходите, Алексей Федорович! Мне стыдно, мне ужасно!Завтра… умоляю вас на коленях, придите завтра. Не осудите, простите, я не знаю,что с собой еще сделаю!

Алеша вышел на улицу как бы шатаясь. Ему тоже хотелосьплакать, как и ей. Вдруг его догнала служанка.

– Барышня забыла вам передать это письмецо от госпожиХохлаковой, оно у них с обеда лежит.

Алеша машинально принял маленький розовый конвертик и сунулего, почти не сознавая, в карман.

От города до монастыря было не более версты с небольшим.Алеша спешно пошел по пустынной в этот час дороге. Почти уже стала ночь, втридцати шагах трудно уже было различать предметы. На половине дорогиприходился перекресток. На перекрестке, под уединенною ракитой, завиделаськакая-то фигура. Только что Алеша вступил на перекресток, как фигура сорваласьс места, бросилась на него и неистовым голосом прокричала:

– Кошелек или жизнь!

– Так это ты, Митя! – удивился сильно вздрогнувший, однако,Алеша.

– Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю: где тебя подождать? У еедома? Оттуда три дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождатьсяздесь, потому что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь неимеется. Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да что с тобой?

– Ничего, брат… я так с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча этакровь отца… – Алеша заплакал, ему давно хотелось заплакать, теперь у него вдругкак бы что-то порвалось в душе. – Ты чуть не убил его… проклял его… и воттеперь… сейчас… ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!

– А, да что ж? Неприлично, что ли? Не идет к положению?

– Да нет… я так…

– Стой. Посмотри на ночь: видишь, какая мрачная ночь,облака-то, ветер какой поднялся! Спрятался я здесь, под ракитой, тебя жду, ивдруг подумал (вот тебе Бог!): да чего же больше маяться, чего ждать? Вотракита, платок есть, рубашка есть, веревку сейчас можно свить, помочи в придачуи – не бременить уж более землю, не бесчестить низким своим присутствием! И вотслышу, ты идешь, – Господи, точно слетело что на меня вдруг: да ведь есть же,стало быть, человек, которого и я люблю, ведь вот он, вот тот человечек,братишка мой милый, кого я всех больше на свете люблю и кого я единственнолюблю! И так я тебя полюбил, так в эту минуту любил, что подумал: брошусьсейчас к нему на шею! Да глупая мысль пришла: «Повеселю его, испугаю». Я изакричал как дурак: «Кошелек!» Прости дурачеству – это только вздор, а на душеу меня… тоже прилично… Ну да черт, говори, однако, что там? Что она сказала?Дави меня, рази меня, не щади! В исступление пришла?

– Нет, не то… Там было совсем не то, Митя. Там… Я там сейчасих обеих застал.

– Каких обеих?

– Грушеньку у Катерины Ивановны.

Дмитрий Федорович остолбенел.

– Невозможно! – вскричал он, – ты бредишь! Грушенька у ней?

Алеша рассказал все, что случилось с ним с самой той минуты,как вошел к Катерине Ивановне. Он рассказывал минут десять, нельзя сказать,чтобы плавно и складно, но, кажется, передал ясно, схватывая самые главныеслова, самые главные движения и ярко передавая, часто одною чертой, собственныечувства. Брат Дмитрий слушал молча, глядел в упор со страшною неподвижностью,но Алеше ясно было, что он уже все понял, осмыслил весь факт. Но лицо его, чемдальше подвигался рассказ, становилось не то что мрачным, а как бы грозным. Оннахмурил брови, стиснул зубы, неподвижный взгляд его стал как бы ещенеподвижнее, упорнее, ужаснее… Тем неожиданнее было, когда вдруг с непостижимоюбыстротой изменилось разом все лицо его, доселе гневное и свирепое, сжатые губыраздвинулись и Дмитрий Федорович залился вдруг самым неудержимым, самымнеподдельным смехом. Он буквально залился смехом, он долгое время даже не могговорить от смеха.

– Так и не поцеловала ручку! Так и не поцеловала, так иубежала! – выкрикивал он в болезненном каком-то восторге – в наглом восторгеможно бы тоже сказать, если бы восторг этот не был столь безыскусствен. – Такта кричала, что это тигр! Тигр и есть! Так ее на эшафот надо? Да, да, надо бы,надо, я сам того мнения, что надо, давно надо! Видишь ли, брат, пусть эшафот,но надо еще сперва выздороветь. Понимаю царицу наглости, вся она тут, вся она вэтой ручке высказалась, инфернальница! Это царица всех инфернальниц, какихможно только вообразить на свете! В своем роде восторг! Так она домой побежала?Сейчас я… ах… Побегу-ка я к ней! Алешка, не вини меня, я ведь согласен, что еепридушить мало…

– А Катерина Ивановна! – печально воскликнул Алеша.

– И ту вижу, всю насквозь и ту вижу, и так вижу, какникогда! Тут целое открытие всех четырех стран света, пяти то есть! Этакий шаг!Это именно та самая Катенька, институточка, которая к нелепому грубому офицеруне побоялась из великодушной идеи спасти отца прибежать, рискуя страшно бытьоскорбленною! Но гордость наша, но потребность риска, но вызов судьбе, вызов вбеспредельность! Ты говоришь, ее эта тетка останавливала? Эта тетка, знаешь,сама самовластная, это ведь родная сестра московской той генеральши, онаподнимала еще больше той нос, да муж был уличен в казнокрадстве, лишился всего,и имения, и всего, и гордая супруга вдруг понизила тон, да с тех пор и неподнялась. Так она удерживала Катю, а та не послушалась. «Все, дескать, могупобедить, все мне подвластно; захочу, и Грушеньку околдую», – и сама ведь себеверила, сама над собой форсила, кто ж виноват? Ты думаешь, она нарочно этуручку первая поцеловала у Грушеньки, с расчетом хитрым? Нет, она взаправду, онавзаправду влюбилась в Грушеньку, то есть не в Грушеньку, а в свою же мечту, всвой бред, – потому-де что это моя мечта, мой бред! Голубчик Алеша, да как тыот них, от этаких, спасся? Убежал, что ли, подобрав подрясник? Ха-ха-ха!