– Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обиделКатерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ейбросила в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат,что же больше этой обиды? – Алешу всего более мучила мысль, что брат точно радунижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того быть не могло.

– Ба! – страшно вдруг нахмурился Дмитрий Федорович и ударилсебя ладонью по лбу. Он только что теперь обратил внимание, хотя Алешарассказал все давеча зараз, и обиду и крик Катерины Ивановны: «Ваш братподлец!» – Да, в самом деле, может быть, я и рассказал Грушеньке о том «роковомдне», как говорит Катя. Да, это так, рассказал, припоминаю! Это было тогда еще,в Мокром, я был пьян, цыганки пели… Но ведь я рыдал, рыдал тогда сам, я стоялна коленках, я молился на образ Кати, и Грушенька это понимала. Она тогда всепоняла, я припоминаю, она сама плакала… А, черт! Да могло ли иначе быть теперь?Тогда плакала, а теперь… Теперь «кинжал в сердце»! Так у баб.

Он потупился и задумался.

– Да, я подлец! Несомненный подлец, – произнес он вдругмрачным голосом. – Все равно, плакал или нет, все равно подлец! Передай там,что принимаю наименование, если это может утешить. Ну и довольно, прощай, чтоболтать-то! Веселого нет. Ты своею дорогой, а я своею. Да и видеться больше нехочу, до какой-нибудь самой последней минуты. Прощай, Алексей! – Он крепко сжалруку Алеши и, все еще потупившись и не поднимая головы, точно сорвавшись,быстро зашагал к городу. Алеша смотрел ему вслед, не веря, чтоб он так совсемвдруг ушел.

– Стой, Алексей, еще одно признание, тебе одному! – вдругворотился Дмитрий Федорович назад. – Смотри на меня, пристально смотри: видишь,вот тут, вот тут – готовится страшное бесчестие. (Говоря «вот тут», ДмитрийФедорович ударял себя кулаком по груди и с таким странным видом, как будто бесчестиележало и сохранялось именно тут на груди его, в каком-то месте, в кармане можетбыть, или на шее висело зашитое.) Ты уже знаешь меня: подлец, подлецпризнанный! Но знай, что бы я ни сделал прежде, теперь или впереди, – ничто,ничто не может сравниться в подлости с тем бесчестием, которое именно теперь,именно в эту минуту ношу вот здесь на груди моей, вот тут, тут, котороедействует и совершается и которое я полный хозяин остановить, могу остановитьили совершить, заметь это себе! Ну так знай же, что я его совершу, а неостановлю. Я давеча тебе все рассказал, а этого не рассказал, потому что даже иу меня на то медного лба не хватило! Я могу еще остановиться; остановясь, ямогу завтра же целую половину потерянной чести воротить, но я не остановлюсь, ясовершу подлый замысел, и будь ты вперед свидетелем, что я заранее и зазнамоговорю это! Гибель и мрак! Объяснять нечего, в свое время узнаешь. Смрадныйпереулок и инфернальница! Прощай. Не молись обо мне, не стою, да и не нужносовсем, совсем не нужно… не нуждаюсь вовсе! Прочь!..

И он вдруг удалился, на этот раз уже совсем. Алеша пошел кмонастырю. «Как же, как же я никогда его не увижу, что он говорит? – дикопредставлялось ему, – да завтра же непременно увижу и разыщу его, нарочноразыщу, что он такое говорит!..»

Монастырь он обошел кругом и через сосновую рощу прошелпрямо в скит. Там ему отворили, хотя в этот час уже никого не впускали. Сердцеу него дрожало, когда он вошел в келью старца: «Зачем, зачем он выходил, зачемтот послал его „в мир“? Здесь тишина, здесь святыня, а там – смущенье, таммрак, в котором сразу потеряешься и заблудишься…»

В келье находились послушник Порфирий и иеромонах отецПаисий, весь день каждый час заходивший узнать о здоровии отца Зосимы,которому, как со страхом узнал Алеша, становилось все хуже и хуже. Даже обычнойвечерней беседы с братией на сей раз не могло состояться. Обыкновенно повечеру,после службы, ежедневно, на сон грядущий, стекалась монастырская братия в кельюстарца, и всякий вслух исповедовал ему сегодняшние прегрешения свои, грешныемечты, мысли, соблазны, даже ссоры между собой, если таковые случались. Иныеисповедовались на коленях. Старец разрешал, мирил, наставлял, налагал покаяние,благословлял и отпускал. Вот против этих-то братских «исповедей» и восставалипротивники старчества, говоря, что это профанация исповеди как таинства, почтикощунство, хотя тут было совсем иное. Выставляли даже епархиальному начальству,что такие исповеди не только не достигают доброй цели, но действительно инарочито вводят в грех и соблазн. Многие-де из братии тяготятся ходить кстарцу, а приходят поневоле, потому что все идут, так чтобы не приняли их загордых и бунтующих помыслом. Рассказывали, что некоторые из братии, отправляясьна вечернюю исповедь, условливались между собою заранее: «я, дескать, скажу,что я на тебя утром озлился, а ты подтверди», – это чтобы было что сказать,чтобы только отделаться. Алеша знал, что это действительно иногда так ипроисходило. Он знал тоже, что есть из братии весьма негодующие и на то, что,по обычаю, даже письма от родных, получаемые скитниками, приносились сначала кстарцу, чтоб он распечатывал их прежде получателей. Предполагалось, разумеется,что все это должно совершаться свободно и искренно, от всей души, во имявольного смирения и спасительного назидания, но на деле, как оказывалось,происходило иногда и весьма неискренно, а, напротив, выделанно и фальшиво. Ностаршие и опытнейшие из братии стояли на своем, рассуждая, что «кто искренновошел в эти стены, чтобы спастись, для тех все эти послушания и подвигиокажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу; кто же,напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как бы и не инок и напрасно толькопришел в монастырь, такому место в миру. От греха же и от диавола не только в миру,но и во храме не убережешься, а стало быть, и нечего греху потакать».

– Ослабел, сонливость напала, – шепотом сообщил Алеше отецПаисий, благословив его. – Разбудить даже трудно. Но и не надо будить. Минут напять просыпался, просил снести братии его благословение, а у братии просил онем ночных молитв. Завтра намерен еще раз причаститься. О тебе вспоминал,Алексей, спрашивал, ушел ли ты, отвечали, что в городе. «На то я и благословилего; там его место, а пока не здесь», – вот что изрек о тебе. Любовно о тебевспоминал, с заботой, смыслишь ли ты, чего удостоился? Только как же этоопределил он тебе пока быть срок в миру? Значит, предвидит нечто в судьбетвоей! Пойми, Алексей, что если и возвратишься в мир, то как бы на возложенноена тя послушание старцем твоим, а не на суетное легкомыслие и не на мирскоевеселие…

Отец Паисий вышел. Что старец отходил, в том не былосомнения для Алеши, хотя мог прожить еще и день и два. Алеша твердо и горячорешил, что, несмотря на обещание, данное им, видеться с отцом, Хохлаковыми,братом и Катериной Ивановной, – завтра он не выйдет из монастыря совсем иостанется при старце своем до самой кончины его. Сердце его загорелось любовью,и он горько упрекнул себя, что мог на мгновение там, в городе, даже забыть отом, кого оставил в монастыре на одре смерти и кого чтил выше всех на свете. Онпрошел в спаленку старца, стал на колени и поклонился спящему до земли. Тоттихо, недвижимо спал, чуть дыша ровно и почти неприметно. Лицо его былоспокойно.