что она своей рукой, в виде приписки к одному второстепенному указу на имя Мусина-Пушкина от 4-го сентября, на целом листе написала настоящее обличение; в нем не было пощады ни самому принцу Карлу, ни его брату королю Густаву. Приводим этот любопытный документ дословно.

«Из присланной при письме вашем от 2-го числа сего месяца копии с письменного предложения герцога Сюдерманландского явствует, что он достойный брат королевский, ибо и тут не оставил впутать обиду, дерзость неуместную и лжи. Обида в рассуждении предложения, чтобы оставить Гангут, ибо тут обман вмыкается тот, чтоб войска провести в Швецию противу Дании, да сделать сейм вооруженным; ни то, ни другое нам теперь не полезно. Дерзость замыкается в самом предложении, ибо дурное их положение без денег, пропитания и одежды, да и при колебленном состоянии послушания подданых. Лжи же явные находятся, во-первых в том что считают Гёгфорс за их границу, тогда когда нам трактатом уступлена вся Кюменегорская провинция, и мы сорок пять лет ею владели бесспорно. Второе. Солгали будто перемирие с обеих сторон желается, что с нашей стороны и думано не было. Вы весьма разумно поступили и сходственно моему предписанию, что послали обратно. Сей день я вам отправляю отселе знатное число гребных судов, кои вы желали иметь. Я надеюсь что вы ими приведены будете в состояние с пользой действовать против Гёгфорского посту. Люди сухопутные на оных ныне отправленные можете употребить как когда дело того потребует; но буде их возвратите сюда, то другой транспорт судов к вам отправить можно будет, которой без них идти не может. Дай Боже вам счастье и благополучие; я тому довольна, что шведский обман вышел наружу. Буде Спренгтпортен вам не нужен более, то возвратите его к его посту: финнам же прикажите внушить, что тон герцога Сюдерманландского столь же для нас оказывается обиден, неуместа дерзок и лжив, как самой королевской, и что мы им пророчествуем, что они от его поступок и поведения не более себе имеют ожидать добра, как от самого его величества, ибо видно, что оба братья держатся одинаким, но несносным в обществе правилам коварства, и для того буде к нам хотят быть чистосердечны, то бы его самого выжили от себя».

Записка эта, писанная в раздражении, вполне подтверждает однако высказанный выше взгляд, что интрига, поведенная с Финнами, занимала очень дальний план. На первом стояло бесспорно действие силой, для чего так усердно формировалась и отправлялась гребная флотилия. Самое требование возвратить Спренгтпортена к его Олонецкой команде говорило о желании действовать вооруженной рукой и с той стороны.

Спренгтпортен, посланный главнокомандующим в Петербург с предложениями привезенными Монтгоммери, возвратился оттуда очень скоро, привезя упомянутый указ 29-го августа. Нужно полагать, что в этот раз он не имел объяснения с Императрицей; по крайней мере, благодарность свою за полученные тысячу червонных, которые ему были выданы, вероятно, 25–26 августа, он излагал в письме к Екатерине не ранее 5 сентября, хотя и побывал в Петербурге 29-го августа. Возвратясь в Финляндию, он возобновил свои свидания и объяснения с неприятельскими офицерами. На другой день он виделся опять с Монтгоммери, который ждал ответа Императрицы. Содержанием его он разумеется не мог быть доволен.

В связи с этим вероятно и последовало приведенное письмо принца Карла. В тот же день чрез своего зятя Гланзеншерна Спренгтпортен получил некоторые сведения о настроении войск в Саволаксе под командой Гастфера. Они подтверждали, по его словам, что принц Карл метил в независимые финляндские государи под протекторатом Императрицы, а также, что есть расположение в его пользу. Даже известный петербургский депутат Егергорн был ревностным будто бы сторонником такого проекта. Эти слухи в некотором отношении объясняли поведение Карла и те любезности, которыми он по-видимому старался быть приятным Императрице, хотя и весьма неудачно. Барон Гастфер, по удостоверению Спренгтпортена, также начинал уже питать иные чувства к своему бывшему благодетелю Густаву, с тех пор как им выражено неудовольствие за отступление от Нейшлота. Он не одобрял будто бы и проектов Карла и был согласен соединить свой отряд с русскими войсками, чтобы скорее осуществить мысль о созыве финляндского сейма по первоначальному плану Спренгтпортена. На сколько в этих сведениях, представленных им Императрице, было точной истины, — сказать трудно; по крайней мере события и несомненные отзывы самого Гастфера не далее как через месяц удостоверили в противном. Спренгтпортен приводил в основание своих утверждений между прочим и переписку, завязавшуюся у него с Гастфером. Уже от 6-го сентября (26-го августа) этот последний писал ему из Рондасальми два раза. Одно письмо было как бы официальное; он просил в нем свидания и обещания на честном слове что не будет взят военнопленным. В другом он писал о том же, но развивал и некоторые подробности частного характера, а пожалуй и полунамеки.

Говоря, разумеется, об интересах Финляндии, Гастфер однако ясно давал понять, что отступлением своим от Туненсари и снятием осады. Нейшлота, вопреки положительным повелениям короля, он оказал очень существенную услугу Императрице всероссийской, которая может быть вовсе об этом и не знает. «Как бы то ни было — продолжал он — я пожертвовал собой для её интересов». Чтобы смягчить это недвусмысленное указание, он пояснял, что питает особенно преданные чувства к Екатерине с тех еще пор, как она удостоила его милостивым поклоном в 1783 году из окна Фридрихсгамского. её дворца, в то время как Гастфер, стоявший вместе с Эренсвердом и Клингспором на улице, был представлен ей самим королем. Гастфер удостоверял Спренгтпортена в непоколебимости его образа мыслей доказанной его отступлением, и приглашал действовать сообща.

Спренгтпортен с своей стороны видел в этом «que les affaires commencent daller grand train», и обещал Императрице не дремать. А для лучшего удостоверения в чувствах Финляндцев, в особенности на счет отдельного финского сейма, он нашел нужным вновь повидаться с аньяльцами. С этой целью 3 (14) сентября он отправился в Мемеле, где собрал на совещание Оттера, Хестеско, Стакельберга и фон-Торна, — лучшие, по его словам, головы конфедерации, готовые следовать его программе.

Со свидания он возвратился однако в немалой мере разочарованным. Он свидетельствовал, что чрезвычайно трудно, чтобы не сказать невозможно, «все эти слабые головы (ces têtes faibles), в которых нет нерва для действий, побудить к решимости». Он именно этим выражением характеризовал Императрице своих собеседников. «Их суждения, — писал он, — уже представляют собой миниатюру действительной республики, со всеми интригами, имеющими источником зависть, личные интересы и самолюбие. Без сильного толчка, который побудил бы их к решимости, мало можно надеяться на их собственные