по-прежнему мигало и переливалось разными оттенками голубого выписанное сияющим неоном слово «Лагуна». Молоканов швырнул пустую бутылку, и та с грохотом исчезла в жестяной утробе мусорной урны.

Атлетически сложенный охранник в облегающем костюмчике из сверкающей искусственной кожи преградил им дорогу и поинтересовался, не ошиблись ли господа адресом.

– Не ошиблись, – ответил Молоканов и сунул охраннику под нос служебное удостоверение – как положено, в развернутом виде.

Охранник шарахнулся от удостоверения, как вурдалак от распятия.

– Не пугайся, сладенький, – дыша перегаром, сказал ему Арсеньев, – мы не по делу, а просто отдохнуть. По-твоему, если в милиции служишь, так уже и не человек?

Охранник молча отступил, вежливо наклонив прилизанную и, кажется, даже смазанную каким-то гелем голову. Похоже, он, предпочитая держать свое мнение при себе, все-таки испытывал какие-то сомнения в человеческой природе сотрудников правоохранительных органов.

Оставив охранника наедине с его недоумениями, они прошли в полутемный бар. Здесь было полно народу, сплошь мужского пола, хотя некоторые и щеголяли в вечерних дамских платьях весьма откровенного покроя. Таких, к слову, было немного, как и кричаще одетых, странно причесанных и густо накрашенных жеманных типов, при виде которых сразу становилось ясно, почему представителей сексуальных меньшинств иногда называют петухами. Но в подавляющем своем большинстве публика была вполне обыкновенная, а местами даже солидная. Компании попадались редко, в основном люди сидели за столиками по двое – выпивали, смотрели шоу или о чем-то негромко переговаривались, держа друг друга за руки. Арсеньева слегка перекосило, когда он увидел, как немолодой красавец с благородной сединой на висках при всем честном народе вдруг полез целоваться к субтильному длинноволосому юнцу со смазливым кукольным личиком. Капитан взял себя в руки и отвернулся, всем своим видом демонстрируя полное равнодушие к происходящему: в чужой монастырь со своим уставом не лезут – по крайней мере, до поры.

Немного слишком энергично расталкивая благоухающую французским парфюмом публику, они пробились к стойке и заказали по сто пятьдесят коньяка. Молоканов для разгона осушил свой бокал залпом, а когда Арсеньев последовал его примеру, немедленно потребовал повторить.

Коньяк согрел нутро и мягко ударил в голову. Чтобы не смотреть по сторонам, капитан Арсеньев сосредоточил свое внимание на сцене, где мужик в пышном парике и концертном платье с блестками, старательно картавя, исполнял песню из репертуара Эдит Пиаф. Неизвестно, был тому виной коньяк или искусство исполнителя, но через некоторое время Арсеньев с удивлением и легким испугом поймал себя на том, что заслушался и даже, черт подери, засмотрелся. Капитана спас Молоканов, пододвинувший к его локтю очередной бокал с коньяком.

Благодарно кивнув, Арсеньев закурил и стал понемножку, уже никуда не торопясь, прихлебывать из бокала. Исполнитель затянул новую песню. Голос у него был приятный, с этакой интимной хрипотцой, коньяк тоже оказался хорош, и капитан подумал, что даже в таких местах, как это, нормальный мужик может получить определенное удовольствие. Он посмотрел на часы. Было уже почти два, и он вдруг почувствовал, что выволочка, которую им устроит Мамонт не позднее десяти тридцати завтрашнего – да нет, уже сегодняшнего утра, кажется более реальной, осязаемой и значимой, чем недавние события на темной лесной дороге. Сейчас, в этом полутемном, прокуренном, пахнущем духами и дымом ароматических свечей тесноватом зальчике, сквозь клубящийся в голове золотистый туман коньячных паров, собственноручно совершенное им зверское убийство казалось чем-то далеким и не вполне правдоподобным, как случайно подслушанный в метро разговор или заметка в желтой газете, бегло прочитанная перед сном в сортире.

Он забылся настолько, что едва не проворонил момент, когда все переменилось. Началось с того, что какой-то павлин в узких клетчатых брючках, пушистой жилетке и с пышно повязанным шелковым платком на жирной шее деликатно потрогал Молоканова за локоток и, жеманно надувая подведенные красной помадой губки, пригласил его на танец. Арсеньеву в его теперешнем состоянии это показалось донельзя забавным, и он пьяно ухмыльнулся.

– Чего? – неприветливо переспросил Молоканов.

– Пермете ву, – зачем-то перейдя на французский, повторил приглашение обладатель мохеровой жилетки. Лет ему было, наверное, под пятьдесят, в уголках глаз и вокруг рта залегли круто запудренные морщинки, на висках переливались косметические блестки, а в ушах покачивались массивные серебряные серьги. – Ну, что заскучал? Пойдем потанцуем, глупенький!

Арсеньев хихикнул. Тип в женских сережках, не ведая, что творит (а может быть, наоборот, хорошо это зная, но неверно оценивая возможные последствия), нежно приобнял Молоканова за талию и попытался увлечь его в сторону танцпола.

– Чего-о?! – разъяренным быком взревел тот. – Ты меня, майора милиции, клеить?! Ах ты гомосятина!

– Гомофоб! – перекрывая музыку и гомон, высоким женским голосом воскликнул несостоявшийся партнер Молоканова по танцам.

– Пидор! – парировал майор и, не вставая, с разворота засветил своему оппоненту в глаз.

Капитан Арсеньев редко сталкивался с представителями сексуальных меньшинств и никогда прежде не бывал в местах их массового скопления. По этой причине он привык относиться к упомянутой категории лиц со снисходительным презрением, как к каким-то убогим, увечным, слегка придурковатым, но в целом безобидным и в высшей степени миролюбивым существам.

Его заблуждение развеялось в мгновение ока. Уютный зал вдруг превратился в кипящий, бушующий, наполненный визгом, ревом, звоном бьющейся посуды и треском ломающейся мебели ад. Молоканов сражался, как лев, и Арсеньев от него не отставал. Подбадривая друг друга удалыми выкриками «За Родину, за Сталина!» и «Бей гамадрилов!», напарники начали пробиваться к выходу. Драться «гамадрилы» не умели, многие откровенно берегли маникюр, но их было чересчур много, чтобы отчаянная контратака представителей доблестной московской милиции имела хоть какие-то шансы на успех.

Арсеньев увидел, как с десяток рук вцепились в Молоканова со всех сторон и в два счета разорвали на нем куртку и рубашку. «Порвут, как Тузик грелку», – успел подумать он за мгновение до того, как кто-то разбил об его голову бутылку шампанского.

– Вот гамадрилы и есть, – обиженно произнес он и головой вперед упал в орущую, оскаленную, ощетинившуюся лесом рук с хищно растопыренными пальцами толпу.

* * *

Около полуночи Юрий вызвал Басалыгину такси и спустился вниз, чтобы усадить его в машину. Господин полковник держался вполне пристойно и утверждал, что может без видимых последствий выпить еще хоть бутылку, хоть ведро, но лихо сидящая набекрень фуражка, не совсем твердая походка и излишне порывистые жесты свидетельствовали об обратном. То есть выпить-то он, наверное, и