Приступ тошноты накатил с такой силой, что новообретенный мир на миг померк перед глазами, но даже это показалось Гримберту восхитительным ощущением, которое можно смаковать бесконечно, как глоток хорошего вина.

Он еще не видел, он пытался видеть.

Его мозг судорожно работал, обрушивая на зоны восприятия каскад невнятных цветов и искаженных форм, среди которых он, мучаясь головокружением, разбирал дефрагментированные кусочки гор и споротые с цельного полотна обрывки неба.

Это была не ловушка, вдруг понял он. Та пытка, которая едва не выжгла его мозг, не была каверзным капканом, ждущим захватчика. Его чуть не убила несовершенная система нейрокоммутации проклятого древнего доспеха. Лишенная чуткости «Золотого Тура», чуждая всякой тактичности, она едва не раздавила его своим натиском, превратив сложно устроенный человеческий мозг в хлюпающий кисель. Должно быть, рыцари прошлых веков обладали чугунной головой и мозгом ей под стать или же долгое время калибровали систему, подстраивая ее под себя и добиваясь слаженности сигналов…

«Чертова машина. Ржавая консервная банка. Но сейчас я почти люблю тебя, ты, дряхлый кусок металлолома, затерянный на краю земли, дрянная ты развалина, дурацкий варварский истукан с примитивно устроенными потрохами!..»

Он быстро вспоминал, что такое видеть.

Мир норовил состыковаться из разнородных кусков, это было похоже на попытку собрать целостное изображение из разбитых фрагментов витража. Небо и скалы путались между собой, все еще вызывая у Гримберта мучительное головокружение. Варварская, примитивная, крайне несовершенная технология…

А потом грубые швы этого витража беззвучно растаяли, отчего мир стал единым целым – и это было так великолепно, что Гримберт чуть было вновь не разучился дышать.

Альбы. Величественные, страшные и чужие. Огромные мертвые великаны, чью серую броню скрывало белоснежное сюрко, небрежно наброшенное на острые плечи. Исполины, поднимающиеся так высоко, что даже взгляд, кажется, замерзал, пытаясь вскарабкаться вверх по их иссеченным контурам.

Альбы. Он и забыл, что за этим коротким словом скрывается не только обжигающее морозное дыхание гор и хруст снега под ногами. Долгое время они были для него лишь совокупностью звуков и ощущений – жутких звуков и болезненных ощущений. Невидимым и смертельно опасным лабиринтом, по которому он слепо брел. Теперь же он увидел их во всей красе, во всем жутком ледяном великолепии. И обмер, надолго парализованный этим зрелищем.

У него ушло много времени, чтобы понять – мир, который он обрел во второй раз, порядком отличается от того, который он привык видеть на протяжении многих лет, когда рассматривал его своими глазами. Он сделался не таким резким, как прежде, многие его контуры оказались сглажены и смягчены, а еще перспектива причудливо искажалась по краю поля зрения. «Что-то с аберрацией оптических систем, – отстраненно подумал Гримберт, – барахлят коэффициенты линейного увеличения, и это сказывается на дисторсии. А может, это у меня в мозгу что-то перемкнуло от напряжения, отчего я вижу мир так, будто смотрю на него сквозь закопченное и скверно отшлифованное оконное стекло?..»

Нет, понял он немногим позже, переводя взгляд с одного ледяного великана на другого. Это не дефект передачи визуального сигнала, так видят мир его новые глаза – глаза железного истукана. Такие же архаичные, как сам доспех, они обладали чудовищным фокусным расстоянием и допотопными приводами фокусировки, отчего мелкие детали, расположенные далее полусотни метров, сливались друг с другом, точно пятна туши, а четкость настраивалась рывками, зачастую делаясь то размытой, то болезненно-резкой.

А еще его новые глаза не различали цветов. Поначалу он не замечал этого – после полугода в глухой темноте не так-то просто было вспомнить, что в мире существуют цвета, но потом вспомнил, что снегу полагается быть белым, а небу – голубым. Увы, его новая палитра состояла лишь из оттенков серого. Девственные снега горных пиков казались серыми, как старые лохмотья, а распахнутое небо превратилось в тягучий оловянный океан, по которому плыли тяжелые, похожие на крейсера, облака цвета маренго. Горы же, окружающие его со всех сторон, состояли из самых причудливых оттенков – антрацитового, сизого, цинкового, пепельного, вороного и торфяного.

Жутко устроенный, непривычный мир, но Гримберт разглядывал его с упоением, как прежде не разглядывал даже драгоценные картины кистей венецианских мастеров в собственной галерее.

– Очнулся, смотрю. Я уж думал, ты помер там ненароком, дрыгался так, будто черти тебя на дыбе растягивали. Ан гляди, живой, только штаны мокрые.

Гримберт вздрогнул, услышав этот голос.

– Ах ты ж дрянь, здоровый какой…

Гримберт машинально скосил взгляд себе под ноги и увидел человека. Он был куда меньше, чем ему представлялось, а может, всему виной были новые габариты его собственного тела и вдвое увеличившийся рост. Теперь он взирал на мир с высоты трех метров, а это серьезно сказывалось на восприятии.

Это был мужчина. Облаченный в короткий меховой полушубок и крепкие, хоть и порядком стоптанные, сапоги, он стоял на благоразумном удалении, настороженно поглядывая в его сторону. Неудивительно. Для него, хрупкого человека, рыцарский доспех и был ожившим валуном, чудовищем, не сознающим свою силу.

«Берхард, – вспомнил Гримберт. – Его зовут Берхард, это мой проводник».

Удивительно, до чего точно он вообразил внешность Берхарда, ни разу не видя его воочию. А может, это память лицемерно подгоняла детали воспоминаний под его новое видение мира.

Худой, но не тощий, скорее жилистый и костлявый, он походил на сушеную рыбу из солдатского рациона из тех, что крепче дубовой доски, но Гримберт сомневался, что тот, кто проглотит эту рыбешку, долго проживет. Он-то знал, сколько прячется у нее под чешуей ядовитых колючек…

Единственная рука Берхарда придерживала ремень висящей за спиной аркебузы, вместо второй на ветру болтался пустой неподвязанный рукав. За неухоженной бородой и глубоким меховым капюшоном несовершенные сенсоры доспеха бессильны были разобрать черты, зато хорошо различали глаза проводника – насмешливые и серьезные одновременно.

– Лучше бы тебе держаться подальше от городов, мессир. По крайней мере на первых порах. Не то, того и гляди, примут за сбежавшую из трактира бочку из-под вина.

* * *

Гримберт сдержал крутившиеся на языке злые слова. Его новое тело, громоздкое, из серой стали, и в самом деле напоминало огромную Гейдельбергскую бочку[35], поставленную стоймя и представляющую из себя такую же грозную силу. Энергии инерционного стартера хватило лишь на то, чтоб пробудить церебральный интерфейс и запитать зрение, для всего прочего ему потребуется реактор.

– Кто бы говорил… – огрызнулся он. – Благодари Бога, что я был слеп, когда нанимал тебя. Ни один человек, имеющий глаза, никогда бы этого не сделал!