– Даже трофея не будет, – огорчился Жакар.

В курительной от шерстистых трофеев уже некуда было деваться, так что король намеревался украшать ими коридоры и парадные покои, бросая своеобразный вызов гербам Виктории.

– Увы, нет, ваше величество, трофея не будет. Рога остались там, куда, как выражается господин Наймит, поместила их природа.

Наймит, горячий защитник животного царства, кивнул с видимым удовлетворением, хотя прекрасно знал, что герцог готов его уничтожить. Он хотел что-то сказать, но не успел, потому что в дверь постучали.

– Кто там?! – рявкнул Жакар.

От такого рыка сбежал бы и самый отважный.

В дверь вошел не самый храбрый, зато привычный к подобным окрикам человек.

– Бенуа? Тебе что нужно?

Мажордом проскользнул в курительную и закрыл за собой дверь. Он, как всегда, слегка поежился под взглядом стеклянных звериных глаз из всех углов комнаты, потом огорчился из-за щетины Жакара. Она растет с такой скоростью, что к вечеру станет совсем неприличной. А сам он, к сожалению, не мог отрастить даже приличных усиков. Бенуа воздержался от комментариев.

Выражение лица у мажордома было озабоченное, и не без причины. Бенуа пожелал не только поучаствовать в дворцовом перевороте, но еще мечтал повторить подвиг Манфреда, став одновременно королевским камердинером и мажордомом. Тут его ожидал полнейший провал: дворцовые слуги его не слушались. К тому же по неведомой причине, – этого Бенуа никак не мог понять – самые ответственные поручения доставались наиболее бестолковым. И он тратил долгие часы, чтобы исправить последствия. В конце концов он препоручил женскую прислугу Иларии, фактической домоправительнице, а мужскую – Манфреду, вновь мажордому. А сам остался камердинером, и отныне не знал ни минуты покоя. Не спал, не ел, не размышлял, погрузившись в безостановочную механическую деятельность.

– Ваше королевское величество, – начал Бенуа, – я пришел сообщить, что королева, узнав стороной о вашем возвращении, сильно беспокоится о вашем здоровье.

– Хочешь сказать, королева в ярости, что узнала о возвращении не от меня?

Бенуа ломал свои длинные белые пальцы.

– Ваше королевское величество… Вы правы, как всегда…

– Передай ее величеству, что ожидание долго не продлится, – сказал Жакар многозначительно.

Король надеялся, что настроение жены переменится, что он терпеливо выслушает будуарные сплетни и примирение состоится. Стоило выдержать паузу в четверть часа, чтобы избежать вулканического скандала. Стратегии Жакара иногда срабатывали, однако Виктория становилась все капризней.

– Беги, рыжий, поторопись, – выпроводил Жакар Бенуа, прищелкнув пальцами, чтобы придать ему ускорение.

Дверь закрылась, и он вздохнул:

– Пристрелите его! Он бесполезен.

Сейчас он и себя почувствовал бесполезным. И по зрелому размышлению обнаружил немалое сходство с Тибо. У обоих в жилах текла кровь Альберика, оба со шрамами, коронованы, окружены врагами, пленники собственного дворца. Затем он себя успокоил, находя, что есть и некоторые преимущества. Некое качество отличало Жакара от всего человечества. Особое, тайное, присущее только ему.

30

Лукас поставил ногу в последнюю выемку на кирпичной стене, держа в зубах ручку тяжелой медицинской сумки. Он занимался так часто вынужденной акробатикой, что мог бы спуститься и с закрытыми глазами. Эма вылезла в окно следом за Лукасом. Башня Дордонь осталась дремать в глубокой вмятине.

Ветер на равнине Плоскогорья чуть не сдул их в ложбину. Горизонт чист, небо необъятно, молодой месяц едва белел. Ветви редких деревьев хрустели, будто кости мертвецов, по синеве торопливо проплывали облака, в воздухе пахло солью. Лукас откинул длинные волосы, Эма закуталась в шаль. Они быстро пустились в путь по глинистой равнине, шли не так, как вчера, иначе, чтобы натоптанная тропа не выдала их. Ветер теперь дул им в спину, они торопливо старались попасть след в след.

Темнота в ноябре мгновенно отрезала день, будто нож гильотины, и прохватывала холодом насквозь. Лукас надевал все тот же плащ, полученный от Тибо. Весь экипаж корабля когда-то носил такие. Заплатанный, с кое-как заштопанными карманами, он понемногу превращался в лохмотья, но расстаться с драгоценным рубищем Лукас не мог. Тем более что и пуговицы в виде лисичек стали давно антикварной редкостью. Их заменили другими, с собакой. Лукас мог бы их выгодно продать, но предпочел сохранить на память о лучших временах.

Однако по сравнению с нарядом Эмы плащ Лукаса казался верхом элегантности. Эма напялила на себя оба форменных платья горничной, полученных от Мадлен, старый свитер, забытый каменщиками, красный меховой плащ Бенуа, а поверх повязала шаль и шарф. К тому же она все время спотыкалась. Лукас протягивал ей руку, но она не опиралась на нее. Он догадывался почему.

Вот уже целый год Эма двигалась вперед без Тибо. Неужели год? Да. Двенадцать месяцев, двенадцать веков. Она стала прочной, как клинок, закалившись в водах отчаяния. Воскресла, бросив вызов судьбе. Во многом благодаря неустанным заботам терпеливого преданного Лукаса. В Эме не заживала рана, глубокая трещина разлома, всегда готовая открыться. В этот вечер она только ее и чувствовала. Не существовало усилий ходьбы, запаха водорослей Северного моря, злобных порывов ветра. Только боль.

Где же Тибо? В каких запредельных краях он ждет? Может ли по-прежнему рассмеяться?

Весь год Лукас ждал чуда, предсказанного Лисандром, ждал, что призрак явится королеве. Вечная связь супругов не нарушилась, но Тибо так и не появился. Лукас видел, как Эма возвращалась к жизни, оставаясь прежней и в то же время становясь иной. Все, что он в ней любил, не изменилось. Она все еще умела приручить враждебное пространство и сделать его пригодным для жизни, ходила среди колючек с кошачьей ловкостью, с какой некогда уворачивалась от шипов роз у себя в саду. Худая, с мозолистыми руками, с твердыми мускулами, оставалась одинаково гибкой и ловкой в лохмотьях и в бальном платье. С щербатой улыбкой, со шрамом на лбу, с запавшими глазами, с пятнами на щеках и поредевшими волосами, она уже не казалась красавицей в привычном смысле слова, но оставалась неповторимой особенной Эмой, которой Лукас всегда восхищался. Он испытывал трепет, любил ее на почтительном расстоянии. А вблизи помогал собирать лук, колоть дрова, иногда играл на трех струнах, оставшихся на гитаре.

Каждый вечер они вместе шагали через пустынное поле. На полдороге останавливались под одинокой лиственницей, чьей смолой лечили раны и ожоги, а из коры варили обезболивающий отвар. Примерно час у них уходил на дорогу до фермы, где отдыхала Сири, когда носила им корзины с провизией. Ирма Сильная очень обрадовалась нежилой ферме. Договорилась с Корбьером-старшим, чтобы тот починил окна, прочистил трубы и повесил колокол, что звонил в исключительных случаях, если опасность вторгалась на равнину. На взгляд постороннего ферма по-прежнему казалась необитаемой. Однако ночь становилась не такой непроглядно черной благодаря этому домишке. Потому что внутри прятались люди, кипела жизнь, трудилось милосердие.

Они устроили здесь больницу. Прием пациентов начинался после захода солнца, все они приходили без фонарей. Лукас, Эма и Ирма работали