Прага была большим торговым городом! И там стояли христианские церкви! Тогда как твои предки жили в лесах и болотах и поклонялись деревянным идолам!

– Моя бабка Феофано была племянницей самого базилевса Иоанна Цимисхия![196] – воскликнула задетая за живое Гертруда.

– Твой Иоанн Цимисхий был убийца и узурпатор!

Ещё мгновение, и разъярённые женщины бросились бы друг на дружку. Обе гордые, властные, не терпели они возражений и споров.

Святополк, останавливая их, глухо прорычал:

– Хватит вам браниться! Обе вы происходите из славных родов и имеете замечательных предков. И кто там с кем враждовал, не время и не место сейчас разбирать.

Княгини окинули его полными презрения взглядами, но смолчали.

«Обе старше меня, потому и управы на них нету в доме!» – с досадой подумал новгородский владетель.

Лута села на лавку рядом со Святополком. Гертруда перевела разговор на другое.

– Поживу немного у вас в Новгороде. Брат твой, Святополче, погрузился в пучину пьянства. Так похож на отца! – Она вздохнула. – Стыдила его, позорила – не помогает. Окружил себя одними прихлебателями, а рядом – Ростиславичи, угры. Да и стрыю твоему Всеволоду не доверяю я. Думаю, прав ты был, сыне, когда о Всеславе говорил. Хорош ли, худ ли полоцкий чародей, а с тобою и с Ярополком в мире и дружбе жить не отказывается.

– Ты бы, мать, сперва со мною побаила, потом уж со Всеславом, – заметил Святополк. – Спору нет, сосед наш Всеслав, и дружба с ним была бы весьма кстати. Токмо… здесь, в Новом городе, не любят его. Помнят, как шестнадцать лет назад разграбил и пожёг он город. Потому и трудно с ним… А ещё труднее с вечевиками этими…

– Нашёл тож кого слушать! – фыркнула Гертруда. – Пора бы уж, сын, волю свою им показать!

– Глеб вон показал, а чем кончил! – Святополк злобно осклабился. – Не ведаешь ты, мать, что такое Новгород, каковы тут вятшие люди, госпóда, житьи, купцы именитые. Это сила большая. Вот если б воротил Всеслав Новгороду грабленое, быстро бы умирились, а так… Тебе любой новгородец наизусть перечислит всё добро, кое сей волкодлак из города вывез. Помнят в здешнем краю люди старые обиды.

Гертруда притихла, молча покивала головой. Лута тоже молчала, в задумчивости сморщив свой узкий маленький лоб.

«Курва чешская! Надо ж, девку родила! – думала вдовая княгиня, искоса поглядывая на сноху. – Верно, молилась усердно Господу, схизматичка!»

Впрочем, прибавлению в Святополковом семействе Гертруда была рада. У неё было теперь три внука и две внучки. У покойного первенца, Мстислава, остался сын Ростислав, растёт в Берестье, тринадцать лет отроку, у Ярополка с Ириною Анастасия и Ярослав с Вячеславом, теперь вот и у Святополка, самого нелюбимого ею сына, вечно хмурого, злого и жадного, родилась девочка.

Раздражало старую княгиню, что Лута называла дочь по-чешски – Здислава. Ох, уж эта чешско-польская вражда! Снова вздыхала горестно, поджимая уста, Гертруда. Ещё задевало её, что сноха столь вызывающе ярко одета, что спорит вечно с ней и хохочет громко, не стесняясь её присутствия. Это не молчаливая и с виду покорная Ирина-Кунигунда, не неприметная Всеволодова половчанка Анна. Понимала Гертруда, что долго возле Святополка в Новгороде она не выдержит, умчится во Владимир-на-Луге или в Туров, просто хотелось ей на время отдохнуть от волынских забот и от нескончаемого пьянства своего любимчика Ярополка.

Эти-то попойки сыновние и вывели её из себя, не выдержала она единожды, вспыхнула, накричала на Петра-Ярополка, когда в очередной раз лежал он, корчась от головной боли в похмелье, и дрожащей дланью вливал в себя огуречный рассол. Велела челядинкам собираться в дорогу, закладывать возки, бросила сыну через плечо:

– В Новый город отъезжаю! Ко брату твоему! Опротивело мне тут, у тебя!

Сноха, Кунигунда-Ирина, смолчала, не попыталась остановить, и этим ещё сильнее разгневала Гертруду.

Наскоро сложив в обозы снедь и одежды, тронулась вдовая княгиня в путь по зимнику. И вот месяц спустя, изрядно утомившись, посетив по дороге Полоцк, добралась она наконец до Новгорода. Добралась, выходит, для того лишь, чтобы ловить злые взгляды Святополка и колкие насмешки разряженной в золото княгини Луты.

– Остановлюсь на Синичьей горе, в Петропавловской обители женской, – заявила Гертруда сыну, дождавшись, когда Лута, шурша бархатом, вышла из палаты. – С ею вот, – указала скрюченным перстом вслед снохе, – не уживусь рядом, в одном доме. Коли охота будет, навестишь мать.

– Живи, где хочешь! – отмахнулся Святополк. – А вот о Всеславе… Как обратно поедешь, грамотку составим. Передадим родичу нашему непутёвому. Кстати, у Ярополка дщерь, Анастасия. Сколько ей? Девять? А у Всеслава Глебу тринадцать.

– К чему енто ты?! – Гертруда резко вскинула вверх голову.

– А к тому, о чём я тебе раньше не раз говорил. И о чём сама ты только что молвила. Мир, союз, дружба…

– А что, может, и вправду? Подумать надобно. Вот отдохну с дороги в обители, ещё побаим с тобою.

– Что ж, отдыхай.

Снова кривая ухмылка проскользнула на устах Святополка, мгновение спустя утонув в чёрной бороде.

…Как и полагала Гертруда, долго она в Новгороде не выдержала. В первые дни марта, боясь, что скоро начнёт таять снег и дороги станут непроезжими, велела она собирать свои пожитки в обоз. Путь её теперь лежал в стольный Киев.

Глава 42. Пиры и споры

Весело играли дудки и сопели, между столами, расставленными во дворе возле хором, скакали скоморохи в ярких разноцветных рубахах и портах. Звенели серебром сомкнутые чары, сыпались шутки, смех, говорились пышные здравицы.

По соседству с Ярополковыми хоромами в юго-восточном конце стольного Киева уже возвышалась одноглавая нарядная базилика Святого Петра. Храм намедни был освящён латинскими попами, вызванными из Польши по приказанию княгини Гертруды. Стремилась старая княгиня прочно пустить на Руси корни. Связи её самой и её сына с Римом хотела Гертруда укрепить, всё вспоминала она, как папа Григорий величал в своей грамоте Ярополка «королём Руси».

Ласково пригревало весеннее солнышко, прекратились столь частые в этот год дожди. Далеко внизу, под киевскими кручами, бесновался вспененный, наполненный талыми и дождевыми водами могучий богатырь Днепр. Сильно разлился он нынче, затопил многие дома городской бедноты на Подоле, были и утопшие. Немало люду слонялось по горе, отиралось возле соборов и церквей. Таким, оставшимся без крыши над головой, священнослужители давали на время приют в выстроенных при храмах богадельнях, другие селились у родичей, чьи дома пощадила ярая вода, третьи собирали скудный скарб и вовсе уходили из Киевской земли. Уходили в Новгород, на Волынь, в Залесье. Там жизнь была спокойней, по крайней мере, не так свирепствовали бояре и тиуны