и отец мой Ярослав так делал. Дочерей своих выдал замуж за мурманского[200], угорского, франкского королей. Себя от латинян, от Рима, ясное дело, следует отделять. Но пренебрегать соседями нельзя. Смотришь, когда и пригодится нам Евпраксия.

«Пригодится нам». Всеволод говорил бесстрастно, нисколько не жалея маленькую, брошенную в страшный, полный страстей чужеземный мир девочку – собственную дочь.

Владимир видел и раньше, что отец равнодушен к своим детям от второго брака, что Ростислава и Евпраксию он будто бы и не замечает и что княгиню свою, недалёкую напыщенную половчанку, он не любит, просто он привык видеть её рядом, она была для него неотъемлемой частью домашней обстановки. Жила где-то поблизости, не мешала, не отвлекала от высокоумных помышлений и от княжеских забот, рожала, назирала за домом, красовалась в дорогих нарядах на хорах в Софийском соборе. Вот и о дочери великий князь не думал, просто он использовал её в своих целях, как купец, продавший ценный товар с выгодой для себя.

На душе у Владимира от слов отца остался неприятный осадок, было как-то не по себе. Он смотрел на сухощавое спокойное лицо великого князя, иконописное, неотмирное лицо, лишённое каких-либо чувств. Один высокий расчёт, отрешение от простого человеческого тепла; великое, отделённое от малого; бесстрастная, лишённая сомнений державная логика – таков был князь Всеволод. Такой был он раньше, когда стремился к великой цели, таким остался и теперь, в преклонные лета, только силы были уже не те да иногда проглядывала на миг-другой в тёмных очах тоска – та, что бывает при воспоминании о несбывшихся утраченных надеждах.

И Владимиру было и больно, и немного даже страшно в такие мгновения смотреть отцу в глаза; отец, только что сухой, чуждый, бесчувственный, вдруг становился жалким и несчастным.

Владимир пересиливал себя, отметал прочь боль свою и страх, старался не думать о Евпраксии. Он слушал ровную отцовскую речь, иной раз прерывал её, спорил, не соглашался, старался вникнуть в суть изощрённых Всеволодовых замыслов.

– Ныне смута начинается на Волыни, сын, – рассказывал великий князь. – Рюрик и Василько захватили Владимир, многих людей, сторонников Ярополка, побили, выгнали из города. Вот и повелеваю тебе: возьми свою и мою киевскую дружину, иди ко Владимиру. Сгони крамольников, посади на волынский стол Ярополка. Но Ростиславичей тоже не очень обижай: дай им Теребовлю и Перемышль со Свиногородом[201]. Не надо Ярополка слишком усиливать. Он может стать опасным для нас, для Киева, для всей Руси. А так пусть злобится, пусть ратится с Ростиславичами. Тут ещё Игоревич Давид – этот осел в Олешье, в устье Днепра, грабит наших и ромейских купцов, отбирает у них товары. Послал вот ему грамоту, обещал дать Дорогобуж[202].

– Ярополк осерчает, отче. Мало того что Ростиславичей мы в Червенских городах посадим, так ещё и Игоревич у Ярополка под боком окажется. Не удержать тогда нам Ярополка от войны. Начнётся новая котора.

Владимир щурил глаза, думал, понимал, какой тугой узел завязывается на западных русских рубежах. А рядом – ляхи, угры, половцы. И всему толчок, всему начало – Олег и Тмутаракань.

– Сын! Чем сильней будут они друг дружку кусать, тем нам с тобой будет спокойней, – со слабой усмешкой говорил великий князь.

Он всё продумал, всё просчитал. Для него главное – власть в Киеве, власть в Черниговских, Смоленских, Ростовских землях. Волынью он жертвовал в угоду миру в остальных областях. Жертвовал, как пешкой в шахматной игре.

Придёт время, и он поймёт, узнает, что Волынь и её князья пешками быть не хотят, но то будет после, сейчас же он не пожелал слушать сыновних возражений, просто прервал Владимира взмахом руки, отстранил его, властно промолвил:

– Исполнишь, что я тебе сказал, тогда и поговорим.

«Что ж ты за князь великий, отче?! Да рази ж дед али прадед тако бы содеяли?!» – с грустью и раздражением размышлял Владимир, когда, выйдя из палаты, медленно шёл по дворцовым горницам и переходам.

Опять ждал его поход, один из многих, такова была жизнь, он привык к седлу, к скачкам, к погоням, к ночам у костра, к бесконечным схваткам, к победам, к удачам и невзгодам. Но было чувство, будто творят они с отцом что-то не то, что неверный они выбрали путь. И в смуте, на которую обречена богатая плодородная Волынская земля, прежде всего будет их вина.

Глава 45. Пощада от Мономаха

Серое, налитое свинцом небо тяжело нависло над верхушками деревьев. Наступила весна, но не чувствовалось во влажном холодном воздухе её молодой весёлой красы, не играли сочным праздничным разноцветьем нарядные деревья, не распускались цветы, один занудливый дождь барабанил по шеломам да ветер качал голые сиротливые ветви осин, лип, берёз. Из-под копыт летели комья жирной чёрной грязи, дорога становилась тяжёлой, внизу громко чавкала мокрая, истоптанная конями земля.

Владимир, оглядываясь, торопил дружинников. Он понимал: главное, от чего зависит сейчас воинская удача, – внезапность. Ростиславичи не ждут, что он так быстро соберётся и ударит на них, сторожи не успеют упредить крамольников о выходе его дружины. И ещё – он не проиграл в своей жизни ни одной сечи, об этом знают, о его ратных делах слагают песни певцы-гусляры, и Рюрик с Васильком, и их люди тоже об этом ведают, и трудно будет им одолеть свою неуверенность и робость при виде его черниговской рати, к тому же подкреплённой и усиленной киянами и людьми Ярополка.

Подъехал Ярополк, тронул Владимира за локоть.

– Как думаешь, брат, управимся ли мы с ними? Крепки стены у Владимира-на-Волыни.

– Тамо видно будет. Однако вечер уже. Поспешать надоть. До Владимира недалече. Вборзе бы добраться. – Мономах беспокойно посмотрел на темнеющее над вершинами могучих дубов небо. – Ночью осаду вести – дело гиблое.

Отдав короткие распоряжения, князья перевели коней в галоп. Топот копыт заглушил шум усиливающегося дождя…

– Вот и Владимир, – тяжело вздохнул Ярополк, с трудом различая впереди деревянные стены крепости, за которыми ещё так недавно чувствовал он себя спокойно и уютно. Он резко натянул поводья, удерживая ретивого скакуна.

– Хлябь сия нам на руку, – раздался рядом бодрый голос Мономаха. – Бог в помощь. В этакую непогодь не ждут они нас. Сторожа воротилась. Сказывают, градская охрана в бойнице от дождя укрывается. На забороле никого не видать. Не узрят, чай, как мы подступим. Токмо б на заборол ворваться, а уж там, почитай, Рюрик и Василько у нас в руках.

Владимир взглянул на полное тревоги, бледное лицо Ярополка. Ему даже почудилось, что из-за плотно сжатых уст волынского князя раздаётся едва слышный стук зубов.

Совсем