Гертруда заявилась в Новгород к старшему сыну в январскую стужу, да столь неожиданно, словно упала откуда-то сверху. Ходила по Ярославову дворищу, распахнув полы собольей шубы, грозно стучала посохом, пушила нерасторопных слуг.

– Здесь почто столь грязно, лиходеи! – ругалась вдовая княгиня.

Молодого челядина, новгородца Онуфрия, отходила по рёбрам посохом, ключницу Ульяну отхлестала по щекам; брызгая слюной от ярости, накричала на дворского боярина Павшу.

Успокоившись кое-как, рухнула без сил на высокую лавку. Долго молчала, глядя на хмурого явившегося к ней в горницу Святополка.

– Чего расшумелась, мать? – вопрошал, посверкивая на неё чёрными глазами, тридцатитрёхлетний владетель Новгорода. – Не у себя дома, чай. Тут – Новгород. Люд вольный… Чуть что не по ним, вече кликнут, встань учинят. Приятного в этом мало.

Гертруда сразу взвилась, вскочила на ноги, топнула ногой:

– Вече?! Вольные люди?! Ты – князь! Что, не ведаешь, как быть?! Дружина у тебя есть! В мечи смутьянов взять, кого – в поруб, кого – на виселицу!

– А помнишь, что было в Киеве, когда по твоей указке покойный Мстислав семь десятков человек сгубил? – возразил ей, скрипнув зубами, сын. – Что, много мы от той лютой расправы пользы поимели?! До Рима добежали!

– Трус! – презрительно поморщилась Гертруда. – А вот мать твоя не то что голытьбы вонючей – чародея Всеслава не испугалась! По пути к тебе в Полоцк заезжала.

– Неужели? Ну и что? Почёт тебе князь Всеслав выказал? – спросил сразу насторожившийся Святополк. Впрочем, в голосе его помимо некоторого удивления сквозила так раздражавшая всегда Гертруду издёвка.

– В темницу, как видишь, не бросил! – зло отрезала княгиня-мать. – Всё вспоминал, как вы с Мономахом штурмом Полоцк брали. На плече шрам показывал, сулицу дал, говорит: её-де сынок твой в меня метнул, да токмо плечо задел! Вот, мол, какова наша с ним вражда! Но с жёнами, мол, он, князь Всеслав, не воюет. Отпустил с Богом. А сулица твоя – вот она!

Гертруда положила перед Святополком короткое метательное копьецо.

– Тож, воин! – скривилась презрительно. – В упор в ворога попасть не возмог! Что ты, что Мономах! Толку от похода вашего николи не было! Разве поганым половчинам путь на Русь указали!

– Всеслав – он оборотень! Волком лютым обернулся, видать. – Святополк набожно перекрестился. – Я ведь, матушка, когда из города в стан свой возвращался, возле вежи его в волчьем обличье повстречал. Челядину моему, Онуфрию, горло он перегрыз, едва выжил парень. Ну, меня увидал волчище сей, бросился было, да потом смекнул, что людей вокруг много, и айда бежать к лесу. Сулицу я вдогонку и метнул, да вот в плечо попал.

– Сказки довольно рассказывать, голову морочить! – зло расхохоталась Гертруда. – Волкодлаки, оборотни! Дочке своей сие молви! Где, кстати, внучка моя?

– Да мала она совсем. Едва годик стукнул.

– Не думала я, что Лута твоя рожать сможет, – качнула головой во вдовьем повойнике княгиня-мать.

– Сходишь в бабинец, поглядишь. А про Всеслава и волка – то всё правда. Видоков пруд пруди. Хочешь, выспроси. Из новгородской и туровской дружины многие отроки мои слова подтвердят.

Хмыкнув, Гертруда примолкла. Посмотрела в забранное слюдой окно на Торг и мост через Волхов. Вдалеке за каменной стеной Детинца сияли серебром главы собора Софии, неподалёку виднелся купол церкви Святых Иоакима и Анны. Давно не бывала княгиня в Новгороде, с тех самых пор, когда покойный Изяслав ещё при жизни своего великого отца сидел здесь на столе. Три десятка лет без малого минуло! За эти годы город сильно разросся, заметно больше стало народу селиться во всех пяти его концах. Если раньше новостройки раполагались в основном по обоим берегам Волхова, то теперь занимали они гораздо более обширное пространство внутри обрамлённого земляным валом и рвом посада. Новые стены из дубовых брёвен охватывали обе стороны Новгорода – и Софийскую, и Торговую, немало появилось монастырей, храмов, и среди них – одноглавые белокаменные церквушки, такие нарядные и красивые, что и глаз не оторвать. Вдоль узких улиц и переулков порой причудливо размещалось множество построек из резного либо раскрашенного дерева. Торговые ряды были обильны самым разным товаром – тут и пушнина, и щепетинные изделия, и заморские сладости и пряности, и рыба, и узорочье. Глаза разбегались от всего этого богатства. Загородный дом Святополка в Городище тоже хорош – просторен, изукрашен, и место там крепкое. Подумалось вдруг, что Святополк, пожалуй, устроился лучше, чем её младший и любимый сын Пётр-Ярополк. Злость и досада с новой силой охватили вдовую княгиню.

Зашуршал тяжёлый бархат. В платье бордового цвета, поверх которого красовалась отороченная мехом короткая малиновая накидка, явилась в палату княгиня Лута. Сопровождали её две служанки-немки, одна из них вела за руку годовалую Сбыславу, облачённую в долгое голубое платьице. Девочка, видно, едва научилась ходить и осторожно переступала ножками по дощатым половицам.

Гертруда поспешила взять на руки и расцеловать малышку. Сбыславе это не понравилось, она захныкала и вырвалась из бабкиных объятий. Старая служанка-немка обожгла Гертруду злым колючим взглядом и принялась успокаивать крохотную княжну.

По знаку Святополка девочку увели. В горнице осталась Лута и вторая служанка.

– Ну вот, мать, и познакомилась ты со своей внучкой! – По лицу Святополка скользнула его извечная, столь сильно гневавшая Гертруду кривая ухмылка.

– Дикая она какая-то у вас! – с раздражением заметила княгиня-мать.

С ещё большим неудовольствием уставилась она на роскошный наряд снохи.

Лута, по всей вероятности, была не слишком рада приезду свекрови. Скривив ярко накрашенные пурпурные уста, наморщив свой носик уточкой, она поспешила уколоть Гертруду.

– Малым детям нужна ласка, но не шум и крики в доме, – заметила она.

– Довольно! – оборвал супругу Святополк, глядя, как побелело и аж вытянулось от гнева лицо Гертруды. – Не хватало здесь ещё ваших склок!

– Полька с чешкой никогда не будут жить мирно, – горько усмехнулась княгиня Лута. – Наши отцы враждовали.

– Твой дед Бржетислав[192] обманом захватил моего родителя в плен и предательски оскопил его! Какая мерзость! – воскликнула возмущённая Гертруда.

– Он всего лишь мстил вам, ляхам, за злодейское глумление над князем Болеславом Рыжим[193], кое сотворил твой дед! – заметила Лута.

– Твой дед захватил и разрушил Краков, надругался над нашими святынями, стойно нечестивый поганин! – не слушая её, продолжала неистовствовать Гертруда. – Да впрочем, чего от вас, варваров, ждать?!

– Варваров?! – теперь уже, не сдержавшись, вспыхнула жена Святополка.

Громко застучал по полу её резной посох.

– Мой отец, князь Спитигнев[194], занимал стол в Праге. Моей матерью была Ида, графиня фон Веттен. Женой моего прадеда, Болеслава Второго Благочестивого[195], была Огива Уэссекская, дочь короля англов Эдуарда! – Княгиня Лута гордо вытянулась в струнку и вздёрнула вверх голову. – Уже двести лет назад