— Я просил тебя не носить сюда эту гадость, —сказал Просперо, глядя на змею с отвращением. Он невзлюбил бедняжку еще с тойпервой ночи, когда уж цапнул его за палец.

Коломбина хотела заступиться за своего наперсника, но неуспела.

— У нее не горит, а моя сгорела?! — простоналубитый горем Калибан и заорал так, что качнулось пламя свечей. — Этонечестно! Несправедливо!

И дюжий бухгалтер разрыдался, как ребенок.

Пока все его утешали, Коломбина потихоньку вышла, побрела понаправлению к бульвару.

Впору было самой расплакаться. Какая гнусная, кощунственнаяшутка!

Было безумно жалко мистического подъема последних дней,сладостного замирания сердца, а более всего — ощущения своей избранности.

Мести, душа жаждала мести! Лучше всего будет потихонькушепнуть Калибану, кто из членов клуба забавляется сочинением записочек. Калибанне из джентльменов, он миндальничать не станет. Расквасит Горгоне всю ее лисьюмордочку. Хорошо бы нос сломал или зуб выбил, размечталась ожесточившаясябарышня.

— Мадемуазель К-Коломбина! — раздался сзадизнакомый голос. — Вы позволите вас проводить?

Кажется, принц Гэндзи со своей сверхъестественнойпроницательностью разглядел, какая буря бушует в ее душе.

Поравнявшись с Коломбиной, он как бы ненароком взглянул впокрасневшее лицо лжеизбранницы. Заговорил не о записках и не о Калибановойистерике, а совсем о другом, и голос был не обычный, слегка насмешливый, аочень серьезный.

— Наши заседания всё больше напоминают фарс, носмеяться не хочется. Слишком много т-трупов. Я таскаюсь в этот нелепый клуб ужетри недели, а результат нулевой. Нет, что я говорю! Не нулевой — отрицательный!У меня на глазах погибли Офелия, Лорелея, Гдлевский, Сирано. Я не смог ихспасти. А сейчас я вижу, как этот черный водоворот засасывает вас!

Ах, вашими бы устами, тоскливо подумала Коломбина, но видуне подала — напротив, скорбно сдвинула брови. Пусть поволнуется, пустьпоуговаривает.

А Гэндзи и в самом деле, кажется, волновался — говорил всёбыстрее, да ещё рукой в перчатке себе помогал, когда не мог сразу найти нужноеслово:

— Зачем, зачем подгонять смерть, зачем облегчать ейзадачу? Жизнь — такая хрупкая, беззащитная д-драгоценность, ей и без тогоежеминутно угрожает мириад опасностей. Умереть ведь всё равно придется, этачаша вас не минует. Зачем же уходить из зала, не досмотрев спектакль до конца?А вдруг пьеса, в которой, между прочим, каждый исполняет главную роль, ещёудивит вас неожиданным развитием сюжета? Наверняка удивит, причем не раз и,возможно, самым в-восхитительным образом!

— Послушайте, японский принц Эраст Петрович, чего вы отменя хотите? — озлилась на проповедь Коломбина. — Какие такиевосхитительные сюрпризы сулит мне ваша пьеса? Ее финал известен мне заранее.Занавес закроется в каком-нибудь 1952 году, когда я, выходя из электрическоготрамвая (или на чём там будут ездить через полвека), упаду, сломаю шейку бедраи буду две недели или месяц валяться на больничной койке, пока меня, наконец,не приберёт воспаление легких. И, конечно же, это будет больница для бедных,потому что все свои деньги к тому времени я потрачу, а новым взяться неоткуда.К этому самому 1952 году я превращусь в морщинистую, жуткую старуху семидесятитрех лет, с вечной папиросой в зубах, никому не нужную, непонятную новомупоколению. По утрам я буду отворачиваться от зеркала, чтобы не видеть, во чтопревратилось мое лицо. Семьи у меня с моим характером никогда не появится. Аесли даже и появится — одиночество от этого бывает еще безысходней. Спасибо вамза такую участь. Зачем и кому, по-вашему, нужно, чтобы я дожила до этого? Богу?Но ведь вы, кажется, не верите в Бога?

Гэндзи слушал, болезненно морщась. Ответил горячо, сглубокой убежденностью:

— Да нет же, нет! Милая Коломбина, нужно доверятьжизни. Нужно без страха вверять себя ее течению, потому что жизнь бесконечномудрее нас! Она все равно обойдется с вами по-своему, иногда довольно жестко,но в конечном итоге вы поймете, что она была п-права. Она всегда права! Ведькроме тех мрачных перспектив, которые вы рисуете, жизнь обладает еще и многимиволшебными качествами!

— Это какими же? — усмехнулась Коломбина.

— Да хотя бы все той же высмеянной вами особенностьюпреподносить неожиданные и драгоценные дары — в любом возрасте, в любомфизическом состоянии.

— Какие? — снова повторила она и сноваусмехнулась.

— Бесчисленные. Небо, трава, утренний воздух, ночноенебо. Любовь во всем многообразии ее оттенков. А на закате жизни, еслизаслужите, — успокоенность и мудрость…

Почувствовав, что его слова начинают действовать, Гэндзиусилил натиск:

— Да и, если уж говорить о старости, с чего вы взяли,что этот ваш 1952 год окажется так уж ужасен? Я, например, уверен, что этобудет з-замечательное время! Через полвека в России установится повсеместнаяграмотность, а это означает, что люди научатся быть терпимее друг к другу иотличать красивое от безобразного. Электрический трамвай, о котором выупомянули, станет самым обычным средством передвижения. По небу будут скользитьлетательные аппараты. Появится еще много удивительных чудес техники, которыесегодня нам невозможно даже вообразить! Вы ведь так молоды. Тысяча девятьсотпятьдесят второй год, это немыслимо д-далекое время, для вас вполне достижим.Ах, да что мы с вами уперлись в 1952 год! К тому времени медицина разовьетсятак, что продолжительность жизни намного увеличится, и само понятие старостиотодвинется на более поздний возраст. Вы наверняка проживете и девяносто лет —и увидите 1969 год! А может быть, и сто лет — и тогда заглянете в 1979-й.Только представьте себе! Разве у вас не захватывает дух от этих цифр? Из одноголюбопытства стоит выдержать все тяжкие испытания, которые, судя по всему, сулитнам начало нового века. Пробиться через теснины и пороги истории, чтобы потомсполна насладиться вольным, равнинным ее течением.

Как красиво он говорил! Коломбина поневоле заслушалась изалюбовалась. Подумала: а ведь он прав, тысячу раз прав. И еще подумала: почемуон упомянул о любви? Просто для фигуры речи или же в этих словах содержитсяособый смысл, предназначенный только мне одной?

Отсюда ее мысли приняли иное направление, далекое отфилософствований и попыток угадать будущее.

Что представляет собой личная жизнь Эраста ПетровичаНеймлеса, задалась вопросом Коломбина, искоса поглядывая на красавца. Судя повсему он — застарелый холостяк, из тех, кому, как говорила няня, чем жениться, милейудавиться. Неужто так, год за годом, и довольствуется компанией своего японца?Ох, непохоже — чересчур уж хорош собой.