Егор был настолько слаб, что кормить его пришлось с ложечки.

– Я сидел и ждал их… Так было велено. А они не пришли. Мне еды не хватило. Куда идти, я не знал. Кору деревьев ел. Я даже не понял, что уже весна…

Настя плакала, причитала, обнимала Егора.

А ночью родила мальчика.

* * *

Роня заметил Тамару незадолго до места встречи с Савелием. Выругался, но потом взял её за руку.

Пошли все вместе. Гуля волновалась. Всё сомневалась в том, нужно ли ей ехать.

Немного опаздывали, ускорили шаг.

Молодой мужчина в красивом костюме цвета воронова крыла ходил туда-сюда и заметно нервничал.

Подошли поближе. Увидев Гулю, мужчина улыбнулся, его глаза подобрели. Это был Савелий. Рядом с ним стояла девушка.

Ленка и правда стала красавицей: тонкой, изящной. Лицо похудело, немного выступали скулы, но они придавали ещё большую красоту. Большие Ленкины глаза светились счастьем.

Савелий, кажется, немного подрос. Он был обрит наголо.

Тамаре казалось, что даже его пигментированное лицо слегка посветлело.

На самом деле, как сказала позже Гуля, он иногда пользовался пудрой для грима.

Роня выставил руку вперёд и произнёс добродушно:

– Рудольф!

– Савелий…

Ленке Роня поцеловал руку.

Все улыбались.

Заметив Тамару, Савелий слегка смутился.

– Вот так встреча, – колокольчиком прозвенела Ленка, невольно погладив свой беременный живот.

«Как? – думала Тамара. – Как кабаниха Ленка могла стать такой красоткой? Как она могла стать женой Савелия? Обвела всех вокруг пальца: и меня, и Ингу, и Гулю. А теперь стоит и лыбится во всю свою челюсть».

Тамаре опять стало обидно.

Взрослые разговаривали вполголоса, обсуждали что-то очень важное.

А Тамаре казалось, что сейчас просто задохнётся от волнения и зависти.

Её удручало безразличие людей, с которыми она вместе жила в подземелье. Это безразличие началось ещё со встречи с Гулей, а теперь присоединились и Савелий, и Ленка.

Они вели себя так, будто совсем её, Тамару, не знали.

Роня сунул в руку Гуле свёрток. Та прижала его к себе, поблагодарила.

– Пиши, звёздочка наша, – на прощание сказал ей Роня и обратился к Савелию: – А ты, парень, береги женщин. От тебя всё зависит.

Савелий улыбнулся, прижал к себе обеих женщин и произнёс:

– Уж их-то я точно сберегу! Роднее у меня никого нет.

Тамара шла домой молча.

С ней даже не попрощались. Роня что-то рассказывал о том, как Соня служила в театре, как ей рукоплескали, как однажды он и Иван Абрамович дрались после спектакля.

Тамара слушала это неохотно, обижалась на всех.

Когда вернулись домой, Соня сидела в кресле и смотрела в потолок.

– Роня, – произнесла она, как только входная дверь открылась, – нам срочно нужно побелить потолок. Мне кажется, так Бог станет к нам благосклоннее.

– Как скажешь, душа моя! Как скажешь!

Уже на следующий день Роня накрывал простынями мебель в гостиной, разводил побелку и делал для любимой Сонечки «коридор» к Богу.

То ли и впрямь Соня была права, то ли совпадение, но после окончания работ Ивану Абрамовичу стало легче.

Он теперь мог сидеть и уже более-менее понятно выражать свои мысли.

– Сонечка, – говорил Роня, – вот сколько себя помню, никогда ты не ошибалась, родная.

Соня улыбалась. Оба мужчины смотрели на неё с вожделением.

Через неделю Ивана Абрамовича допрашивали. Рядом с ним сидел Роня. Соню выгнали из комнаты за вспыльчивость и постоянные замечания следователю.

Она была возмущена тем, что в её доме ей же не позволено говорить.

Но Роня смог успокоить жену, и она сдалась.

Нервно готовила еду.

Постоянно натыкалась на Тамару и ругалась бранными словами.

Когда следователь ушёл, Соня ворвалась в комнату и вопросительно посмотрела сначала на мужа, а потом на Ивана Абрамовича и выпалила:

– Что сказал этот гадкий человек?

Роня еле сдерживал улыбку. Иван Абрамович тоже.

– Душа моя, он приходил извиниться, понимаешь? Всесоюзный комитет по делам искусств прислал благодарственное письмо на имя театра. Они рассмотрели дело театра и решили заказать шестнадцать политических спектаклей! Соня! Это счастье! – восхищённо говорил Рудольф.

Соня почему-то не обрадовалась.

Долго кивала, потом высказалась:

– Пахнет здесь чем-то пропавшим… Тухлым пахнет. Они хотят собрать нас всех в одном месте, якобы для вручения письма, а потом каждого задержать.

Неужели ты, Ваня, не помнишь, как случилось в тридцать втором с цыганским театром? Кто о нём сейчас помнит? Я и ты… И то, потому что так совпало, ведь мы были дружны с их режиссёром.

Ты забыл, как афиши того театра уничтожили очень быстро? А я храню. Только вот знаете, дорогие мои, в чём вся боль? Наши афиши никто не сохранит, и мы останемся на дне умирающего искусства, умирающей свободы рассуждений. Мы просто умрём…

Мужчины кивали. Соглашались с Соней.

На вручение решили идти не всей труппой, а только четвёртой её частью.

Благодарственное письмо вручали лично в руки Ивану Абрамовичу. Представители комитета хлопали в ладоши, поздравляли. Но Иван Абрамович вёл себя как испуганный волчонок. От громких звуков вздрагивал, чурался высокопоставленных чиновников.

– Прошу внимания! – громко сказала Соня в самом начале банкета. – Позвольте мне представлять театр, поскольку Иван Абрамович ещё не до конца здоров и ему крайне тяжело вынести такое внимание. Не обессудьте, он творческий человек, ему нужен покой. Только лишь в покое приходит вдохновение.

Соне хлопали. Она улыбалась.

Для подготовки к спектаклям театру выделили другое здание. Оно постоянно охранялось. На всех репетициях и в гримёрках присутствовали представители власти.

Молоденькие актрисы стеснялись переодеваться перед хмурыми мужчинами. Соня писала прошение, чтобы в женской гримёрке смотрителями были женщины. Но прошение отклонили. И тогда Соня сказала актрисам:

– Милочки, представьте этих людей евнухами. Иначе нам никак не подружиться с ними. Знайте, что они работают, и мы работаем. Так что либо евнухи, либо занавески эти бессовестные мужчины.

Соня первая обнажилась при смотрителе. Делала это весьма эффектно. Медленно расстёгивала блузку, снимала с себя нижнее бельё.

Смотритель выскочил из гримёрки пулей. За дверью говорил своему напарнику:

– У этой старухи совершенно девичья грудь. Васька, я от этой работы сойду с ума!

Соня слышала эти возмущения и посмеивалась.

Вскоре мужчины при переодевании покидали гримёрку. Они сидели там безвылазно, только если намечалась проверка.

Когда одна из актрис закрутила роман с молодым смотрителем, стало ещё легче.

Теперь охрана даже не посещала гримёрку, хотя по протоколу должна была.

Четыре заказных спектакля вышли уже в мае 1939 года.

Тамаре пришлось играть учительницу немецкого языка, деревенскую девочку, даже мальчика с короткими волосами. Пришлось подстричься, потому что вши, неожиданно поселившиеся в волосах у девочки, ничем не выводились.

Соня говорила:

– Так тебе