погрузившись в пассивное состояние эхопсихизма, с самой этой реальностью (можно вспомнить о latah, который подражает колыханию листвы). Тотемы Плеяд, сумерек, musca vomitoria, комаров или других вредоносных и докучливых животных отсылают к определенным критическим для экзистенции моментам, к присутствию, которое оказывается в подчиненном положении и «понуждается» к участию. Это подчинение или принуждение можно увидеть в совершителе ритуала, который ведет себя именно как машина, которую приводит в движение и останавливает рулевой[275].

Вместе с тем, пассивность и подражание вписаны в контекст церемоний, общее наименование которых (mbatjalkatiuma) означает «выносить наружу», «делать плодородным», «помещать в лучшие условия», т. е. усиливать тотемный вид, укреплять его. Таким образом, мимезис преобразуется в активный и демиургический акт: подражать огню, чтобы оживить его, съедобному животному, чтобы увеличить количество пищи, дождю, чтобы вызвать его. Действительное содержание этой демиургии не столь важно: существенно то, что она возникает как путь спасения от изначальной опасности со стороны присутствия, принуждаемого подражать определенному аспекту реальности. В самом деле, в некоторых случаях объектом ритуала выступают вызывающие тревогу и связанные с демоническими силами животные, со всей ясностью указывающие на критические для присутствия моменты.

Со всеми основополагающими темами магической экзистенциальной драмы находится в неразрывной связи тема силы. Наряду с выходом души за границы тела, сглазом и подражанием магическая сила – это институт, в котором находит свое выражение экзистенциальная драма «вот-бытия», подверженного риску небытия и обретающего спасение от этого риска. Также и здесь, если мы, современные люди, хотим открыться навстречу пониманию, нам следует остерегаться того, чтобы допустить в исследование наше понятие «моральной» силы как атрибута личности или «физической» силы как свойства вещей. В действительности как моральное, так и физическое понятие силы предполагает противопоставление присутствия миру, гарантированное и свободное от риска, в то время как для магического мира подобное противопоставление выступает не в качестве предпосылки, а еще и в качестве проблемы. Историческая драма магии, как было сказано, берет свое начало в полном тревоги опыте присутствия, которому не удается выстоять в столкновении с миром, а значит, опыте экстремальном и решающем, по отношению к которому все остальные формы опыта, связанные с человеческой жизнью, теряют свое значение и важность. Именно из этого вызывающего тревогу опыта рождаются первые, самые простые, магические представления, сигнализирующие о риске: прежде всего, представление о губительном влиянии, которому человек подвергается, какой-то чужеродной сущности, производящей над ним насилие, демонической силе, принуждающей «вот-бытие» отречься от самого себя. Присутствие, более не поддерживаемое в качестве такового, проявляет себя в форме напряжения, которое стремится разрядиться, ускользнуть. Вместе с тем распад «вот-бытия», представляемый и ощущаемый как губительная сила, уже свидетельствует о сопротивлении. В той мере, в какой «вот-бытие» сопротивляется, распад обнаруживает себя в качестве силы, коварной и вызывающей тревогу вредоносной сущности. Так магическая сила обретает новое значение и открывает еще один необходимый свой аспект: в момент спасения, когда присутствие спасает себя, оно выступает как сопротивление риску распада, как усилие по нейтрализации зла, как действенность защитных мер. Так, в приведенном выше случае с туриком, который привязывает свою душу к камням, имеющим форму крюка, сила, похищающая душу, побеждается силой этих крюкообразных камней, которые ее удерживают.

К основополагающему опыту положенного в напряжение присутствия, которое разрешается с опасностью для этого присутствия и которое поддерживается, отвоевывается, консолидируется, контролируется и направляется, присоединяются магические представления, относящиеся к собственному телу. Через отверстия в теле (ноздри, рот, уши и т. д.) сила человека может ускользнуть, через них же может проникнуть и какое-то вредоносное воздействие. Таким образом, угроза идентифицируется, и эта идентификация делает возможным спасение посредством компенсаторных и освобождающих верований и практик. Достаточно одного примера. Магическая скатофагия основывается на представлении и данном в опыте переживании акта дефекации как потери собственной силы и потребности в восстановлении целостности тела благодаря возвращению вырвавшейся наружу силы[276]. Вместе с тем магическое освобождение от экзистенциальной тревоги может происходить в не столь непосредственных формах, а именно посредством овладения этой силой, ее контролируемого увеличения и применения. Так вредоносная и опасная сила преобразуется в благодетельную, в орудие, которым человек может распоряжаться. Так называемые «украшения» на носу, на ушах, губах и т. д. на самом деле суть магические средства, которые, будучи расположены рядом с телесными отверстиями, предотвращают неконтролируемое проникновение или выход наружу силы, компенсируя тем самым экзистенциальную тревогу. Дыхание, выходящее из ноздрей, обладает «силой», это сила стремится наружу: приветствие поцелуем или прикосновением к кончику носа связано с необходимостью согласовать между собой или сопрячь силы, которые дыхание высвобождает. Овладеть силой дыхания, консолидировать ее, использовать и направлять – техники, широко распространенные в магическом мире: с помощью дыхания можно убивать, защищаться от зла, исцелять и изменять облик. Из данных в опыте представлений о дыхании как средстве от зла и в целом как о контролируемой и направляемой силе проистекает практика вырывания или деформации зубов, чтобы облегчить вдыхание и выдыхание воздуха[277].

Наделению магическими качествами определенных функций организма способствует эмоциональный опыт, связанный с этими функциями. Интенсивный эмоциональный опыт, связанный с гениталиями, оргазмический всплеск удовольствия, на который нацелена сексуальная функция, близость, достигаемая в соитии – все это в магическом мире выступает, в свете его основополагающей проблемы, как угроза присутствию. Магическая стыдливость как необходимость защитить гениталии от сглаза, представление соития как акта «силы», высвобождающего опасные энергии, от которых нужно себя защитить, порождающей силы как силы магической, которую необходимо контролировать, наращивать и высвобождать посредством соответствующих практик и, наконец, соитие как магический обряд плодородия представляют собой формы, более или менее опосредованные, освобождения и спасения присутствия от угрозы распада, которую мощная буря эмоций делает особенно страшной[278]. Вместе с тем соотнесение личной силы с той или другой частью тела само по себе является частью педагогики присутствия, оно вырывает «вот-бытие» из состояния неопределенной рассеянности или рассредоточенности и открывает дорогу централизации и единоначалию[279]. Наконец, магический опыт положенного в напряжение присутствия, которое рискует рассыпаться и которое нужно удержать (достаточно вспомнить крюкообразные камни у турика), выражается в идее и опыте «потусторонности» присутствия, его «отражения», «эха», «тени», «подобия», «повторения», «удвоения» и т. д. Присутствие, которое с риском для себя продлевается за свои пределы и которое не может удержаться в качестве присутствия, здесь обретает спасение благодаря раздвоению своего существования, восстанавливающему горизонт присутствия, пусть и проблематическим и драматическим способом. Распад останавливается, и присутствие вновь овладевает собой благодаря привязке к объекту: человек и камень, человек и зверь, человек и его собственная тень существуют теперь как два в одном или одно в двух, и присутствие, неспособное