брови, жевал губами, многозначительно и тяжело вздыхал, зевал во весь рот, с усталостью потирал рукою под ложечкой, вытягивал во всю длину свои коротенькие ножки, – вообще становился как-то особенно беспокоен, как будто воздух, которым он дышал, был отравлен присутствием какой-нибудь нечистой твари. Генерала не любили за его преувеличенную гордость и чванство и втихомолку посмеивались над ним, но в лицо оказывали уважение, потому что он был не только генерал, но сверх того имел и довольно значительное состояние.

Появление Осташкова напомнило и генералу и Паленову оскорбление, которое они получили на именинах у Рыбинского.

– Откуда Бог принес? – спросил Осташкова Паленов.

– А все у Павла Петровича пировали!.. – отвечал Осташков, осклабляясь.

– Пировали!.. Хорош, я воображаю, был этот пир… особенно, когда мы уехали… – заметил презрительно Паленов.

– Воображаю!.. – сказал генерал и вздохнул с напряжением.

– Кто же там оставался?

– Да почитай все… Только вчера стали поразъезжаться…

– Однако, ваше превосходительство, наше дворянство удивительно мало себя ценит. Скажите, пожалуйста: человек торжественно нас унижает, оказывает нам явное пренебрежение, а мы гостим у него целую неделю, едим его хлеб, сами великодушно подвергаем себя оскорблениям невежи… и для чего?… Чтобы забавляться его глупыми выдумками, которых можно досыта насмотреться на любой ярмарке… И наши дамы охотно компрометируют себя этим обществом, этим знакомством с особой подозрительной нравственности… Это для меня непостижимо!..

– Признаюсь!.. – произнес генерал, приподнял брови и отдулся.

– Ну а что эта лесничиха и теперь еще там?

– Нет, уехала еще вчера… все уж разъехались… Я уже был останный…

– Ну, да тебе-то еще простительно: тебе все в невидаль… Ну а что же ты отдаешь свою дочь этой… как ее зовут?…

– Юлия Васильевна… что ли?

– Ну да… все равно…

– Да, нечего делать, хочу отдать, батюшка Николай Андреич…

– Что же ты думаешь: она может воспитать ее как следует, принести ей пользу?…

– Уж это как Бог даст, Николам Андреич… Что делать?… Бедность наша!.. Но крайности-то буду знать, что при месте, и в доме не в каком-нибудь, а все в благородном.

– В благородном!.. – повторил генерал с презрительной улыбкой и, откинувши назад голову, зевнул, крякнул и отворотился от Осташкова.

– Жалко мне твоего ребенка, братец Осташков… Жалко, признаюсь!..

– Что же делать-то, благодетель… И самому жалко: тоже дочь… Да нечего делать-то… У меня бы, при моей бедности, и того бы хуже было…

– Бедность!.. Давно бы грамоте выучился: в службу бы шел… – проговорил генерал, закрывая глаза.

– Года мои ушли для этого… Хоть бы уж детей-то, Бог привел…

– Что за вздор… года ушли… Действительно, мысль его превосходительства прекрасная. Если бы у меня было время, я бы сам занялся с тобою, и уверен: в три-четыре недели ты выучился бы у меня читать и писать… Больше для тебя ничего не нужно… Тогда мы могли бы выбаллотировать тебя в какую-нибудь должность… Я считаю это мнение – что человек бывает особенно способен к ученью только в детстве – совершенно нелепым, и могу доказать фактически противное… Когда я был ротным командиром, ваше превосходительство, у меня почти все солдаты знали грамоте и я всех их сам обучил… Для этого у меня была изобретена особенная система, и солдаты после каждого урока грамоте получали от меня винную порцию, что очень их поощряло…

– Я не любил грамотных солдат, – заметил генерал, – для солдата грамота совершенно лишнее… Он должен знать свое ружье и амуницию, ему некогда да и незачем заниматься чтением… Фельдфебель – дело другое…

– Признаюсь; ваше превосходительство, что распространение грамотности и образования составляет мою болезнь, мою постоянную idée fixe… я даже много терпел за это на службе. Однажды дивизионный, по жалобе полкового командира, распекал меня перед всем полком за то, что я избаловал солдат, обучая их грамоте; что я распространяю таким образом в солдатах дух вольности и неповиновения; ослабляю дисциплину и отвлекаю солдата от его настоящих обязанностей… Конечно, может быть, я был и действительно виноват… Но что же вы хотите?… Повторяю: это моя страсть, моя болезнь… В этом отношении я не только не отстал от своего века, я опередил его… И ваша мысль, ваше превосходительство, о необходимости Осташкову учиться грамоте, меня восхитила, привела в восторг…

– Нет, ведь я это только к тому, что, умея читать, он скорее бы мог получить какое-нибудь место, а впрочем…

– Но помимо этого, ваше превосходительство, уменье читать дало бы ему возможность дальнейшего образования, помогло бы ему сознать свое дворянское достоинство, развило бы его мышление, облагородило сердце…

– Где уж мне, батюшка, Николай Андреич, все это произойти, – вмешался Осташков, испуганный предстоящими ему трудами: человек я не так чтобы молодой, имею при себе семейство, да и понятия у меня тупые… Где уж мне… Вот сынка-то не оставьте своими великими милостями… Ему еще спонадобится грамота… А я уж что… какой я грамотей…

Генерал запыхтел, заворочался на кресле и, кинувши на Осташкова взгляд, полный презрения и недоумения, отвернулся от него и стал смотреть в окно: он еще мог снизойти до того, чтобы рассуждать об Осташкове с подобным себе человеком, но не мог же он выносить равнодушно, чтобы какой-нибудь Осташков осмелился вмешиваться в их разговор и выражать свое собственное мнение… хотя бы и о самом себе…

– Как вы можете думать, что эти люди способны на что-нибудь… – сказал он, обращаясь к Паленову и с пренебрежением указывая глазами на Осташкова.

– Да, к сожалению, наши дворянские доблести вырождаются с веками… Поверите ли, генерал, что этот Осташков – потомок одной из древнейших фамилий в России… Грустно, грустно, Осташков, что ты дошел до такого, так сказать, нравственного убожества… Нынче простой мужик начинает сознавать пользу знания грамоты, а ты… потомок древних русских сановников… постоянно вращающийся в нашем образованном кругу, ты не умеешь понять того, что в настоящее время безграмотный дворянин… ну, просто немыслим… Я начинаю опасаться, что твой род окончательно утратил все интеллектуальные способности… Вот ты просишь об образовании твоего сына… Но будет ли он уважать науку, если он услышит от тебя такое пренебрежение к ней?…

– Что вы, батюшка, благодетель, Николай Андреич, да я, кажется, велю ему умереть на ученье… Как же ему не чувствовать, что ему делают этакое милосердие: хотят сделать человеком… Ведь и я бы не то чтобы не хотел ученья… Как это можно… Всякому хочется хорошенького получить… Да только что докладываю вашей милости, что года мои ушли для того, понятий уж нет таких… А сынку, как ему не учиться: он еще ребенок, и понятия у него детские; по своим детским годам должен все