– Ты уверена? – Аля хваталась за последнюю надежду. – Точно все проверила, пересмотрела? Может, убрала куда-нибудь далеко? Ну раз не носила. Убрала и забыла? С тобой, ба, это бывает. Ты сто раз сама рассказывала! Вот я просто уверена – начнем искать и точно найдем. Ты же сама говоришь – памяти нет, голова садовая, засунешь куда-нибудь, потом находишь в другом месте. Помнишь, как ты искала свое пенсионное удостоверение? А дедову медаль «За доблестный труд»? – Аля постаралась беспечно рассмеяться. – Ну, вспомнила? Все, ба. Полчаса отдохну, и начнем по новой. И я просто уверена, понимаешь?

Софья Павловна выглядела растерянной, даже подавленной.

– Видишь ли, Аля, обвинять человека в воровстве – последнее дело. Тем более в недоказанном воровстве. Тем более человека знакомого, даже близкого, как бы ты к нему ни относилась. Мне все это очень трудно и неприятно. Ладно, твои сомнения принимаю, ты права. Память подводит. Ладно, Аля, поспи. На тебя страшно смотреть. А потом разберемся. Но чует мое сердце…

– Ба, – крикнула Аля, – ну хватит!

Конечно, не уснула – какое! Полчаса провалялась, крутясь с боку на бок и проворчав: «Уснешь тут с вами», – со вздохом поднялась.

Перевернули всю квартиру. Залезли туда, куда, кажется, не залезали лет сорок. Перетрясли все вещи, вытряхнули все коробочки и шкатулочки, коих у Софьи Павловны было великое множество.

– Какая же я барахольщица! – смущенно приговаривала она. – Но в основном это подарки, Аля! Палех этот, хрусталь. Вазочки эти дурацкие, плошечки, рюмочки, икорницы, конфетницы. Кошмар, да и только! Слушай, а давай от всего этого избавимся? Ну зачем это нам, да еще и в таком количестве? Отнесем в комиссионку, выручим хоть какие-то деньги! А главное – освободимся от хлама! И пыли станет в сто раз меньше. Я никогда не была барахольщицей, а вот дед твой, великий писатель, ко всему этому относился с большим уважением и трепетом, особенно если на вазе или тарелке была гравировка. Вот, смотри, – она взяла в руки вазу. – «Дорогому и безмерно талантливому Льву Николаевичу Добрынину от горячего поклонника и верного друга Черкашина А. В.». Господи, сейчас и не вспомню, кто такой этот Черкашин, горячий поклонник и верный друг, – бормотала усталая бабушка.

Перетрясли даже постельное белье, полотенца, ящик с шарфами и перчатками, комод с нижним бельем. Словом, искали везде, где было возможно и невозможно.

Серег не было. Бабушка полезла в альбом, долго копалась в старых фотографиях и вдруг – громкий возглас:

– Нашла, иди сюда, посмотри!

Аля чистила зубы и мечтала об одном – лечь спать. Такой день – как она его вынесла?

Софья Павловна рассматривала в гостиной фото. Аля заглянула через ее плечо – молодая бабушка в индийском сари. Яркое, золотистое сари красиво облегает тоненькую, изящную фигуру. Гладко зачесанные смоляные волосы, красная точка на переносье, подведенные черным глаза. На тонких запястьях браслеты, цепочки, какие-то висюльки. Загадочно улыбаясь, бабушка молитвенно держит ладони у груди.

– Ну? – нетерпеливо спросила она. – Видишь?

Аля вздрогнула – увлекшись прекрасным образом индианки, она совсем позабыла про серьги. В ушах у бабушки висели длинные, почти до плеч, серьги. Фотография черно-белая, но видно, что серьги тяжелые, мочка оттянута, золота в них много, да и камней, видимо, тоже.

– Костюмированный бал в Доме литераторов, я тебе говорила. А куда еще их наденешь? Ну, вспомнила серьги?

– Нет, не помню. А может, я их и не видела. Ну ты же знаешь, как меня интересуют подобные вещи. Но такие бы я, наверное, запомнила, – задумчиво проговорила она.

– Вот так, моя девочка – вздохнула Софья Павловна. – А ты говоришь, что я старая маразматичка. В доме их нет, Аля, а тот, кто взял, купился на яркость, броскость и вес. И кто их взял, понимаем мы обе. И давай без дебатов, договорились?

Аля молчала.

– И еще, – продолжала Софья Павловна, – прогадала твоя подружка, ошиблась. Там, в шкатулке, есть вещи малоприметные, но дорогие, ценные. Хоть и неброские. Ты разбирайся, как знаешь. Мне на них наплевать, а вот на все остальное нет. Ну сколько можно, Аля? Мало ты для нее сделала? Мне тебя просто искренне жаль. Терпеть унижение – самое гнусное. А неблагодарность – это я считаю худшим из недостатков.

Аля долго молчала. А потом еле выдавила:

– Хорошо, ба. Я поняла. И я разберусь.

Ушла к себе и ревела. «Ну как же так? Как ты могла?» – до рассвета вела она диалог со своей подругой.

Утром, не выспавшаяся, опухшая от слез, была решительна как никогда. «Черт с ними, с лекциями, потом перепишу. А сейчас мне надо, жизненно необходимо посмотреть Оле в глаза. Поставить окончательную точку в их отношениях. Все, терпение лопнуло. И, кажется, закончилась жалость». Только как быть с письмом из больницы? Не сказать нельзя. Сказать… Непонятно, как Оля отреагирует. Скорее всего, спокойно. А если нет? Если поймет, прочувствует вину? А потом останется в полнейшем одиночестве. Нинка точно не сунется – напугана дальше некуда и счастлива, что еле унесла ноги. Валерик? Вряд ли Оля ему позвонит. Не показывать письмо? Показать и не среагировать, не обнять и не пожалеть – так нельзя, так неправильно. Бросить письмо на стол – мол, сама разбирайся, твои проблемы? Жестоко. Слишком жестоко, несмотря ни на что. Просто высказать сухие слова соболезнования, а после этого сказать про серьги? Тоже как-то не по-человечески. Да и вообще… как ее сейчас оставить? Кто будет приносить продукты, оплачивать жировки по квартплате, приносить лекарства? Но как простить? Разве Аля может смолчать? Нет. Она просто измучает себя, доведет до нервного расстройства, а у нее еще, между прочим, не очень здоровая бабушка. Она не сможет есть, спать, заниматься, да просто жить и дышать, если сейчас смолчит. Да и стоит ли Оля таких душевных мук?

Оля лежала на кровати и смотрела в потолок.

– А, это ты.

– Я, – сухо сказала Аля и села на стул.

– Спасибо тебе, что выгнала эту суку, – поблагодарила Оля. – У меня не получалось. Хотела, а не получалось. Да и такая тоска… Сидишь целый день как сыч, мысли такие в голову лезут, Алька, не дай бог. Представь, утром подползла к окну, выглянула, прикинула. Представляешь? Но испугалась – вдруг сразу не получится, и опять больница, опять страшные боли. Представила, как буду лежать в земле и меня будут жрать червяки. Выедят лицо, глаза, все остальное. Короче, обделалась я, Алька. А с Нинкой… Думаешь, я ничего про нее не понимала? Да все понимала! Но выпью – и легчает. Тебе этого не понять. И боли проходят быстрее, чем от твоей пятерчатки. И на душе становится легче. Вот и терпела эту дрянь. А ты чего не раздеваешься? Времени нет, на минуту? В институт торопишься?

– Оля, – решительно ответила Аля, – мне нужно с тобой поговорить.

– Да я знаю, что ты скажешь! – усмехнулась та. – Будешь снова читать морали. И выпиваю я, и валяюсь целыми днями, и упражнения не делаю! И вообще, хандрю и веду себя плохо. Я знаю, Аль! Но если бы ты знала, какая тоска. Жить неохота, понимаешь? Все рухнуло враз, вся жизнь. Ни работы, ни здоровья, ни красоты. Ни денег. А уж про одиночество и говорить нечего – валяюсь целыми днями и реву. Мы с тобой очень разные, Алька! Ты вся из себя положительная, сильная, упрямая. А я… Я барахло бесхарактерное! Ну ты и сама знаешь! И как мы с тобой, а? Такие разные, а самые близкие? Да и вообще, я плохая девочка, и это ты тоже знаешь! И чему ты удивляешься? – Она рассмеялась.