Больше месяца она приходила в себя. Но, как обычно бывает, молодость взяла свое, и вскоре она забыла про свою болезнь. А вот про историю с серьгами помнила.

Да что там помнила – всю жизнь эта история ее мучила.

Однако жизнь шла своим чередом, очень скоро Аля перешла на последний курс, впереди была новая, совсем взрослая жизнь! Аля мечтала преподавать, учить детей доброму, светлому, вечному.

Литература – главный предмет, она была в этом уверена. Только книги, умные, честные, глубокие, заставляющие думать и размышлять, задают жизненный вектор. Ей казалось, что литературные пристрастия очень много говорят о человеке. Например, поклонник Достоевского – человек рефлексирующий, нервной и тонкой организации, вечный страдалец и «недоволец» происходящим. Даже в любви, в лучших ее проявлениях, он чаще всего невыносим.

Льва Толстого Аля любила и представляла себе тех, кто любит его так же, людьми страстными, рассеянными, сентиментальными, вечно стоящими на распутье.

А вот те, кто не расстается с томиком Чехова, ее любимейшего, обожаемого Антоши Чехонте, определенно ироничны и способны к самоиронии. Они в меру циничны, тонко чувствуют, способны на яркие чувства, при этом не забывают думать о себе.

Поклонник Гоголя – это определенно неврастеник. Он недоверчив, способен разглядеть красоту, увидеть ее там, где не видят многие. Саркастичен, честолюбив, очень раним.

А вот преданные читатели Тургенева, как правило, не в меру романтичны, склонны к пессимизму и яркому, неожиданному проявлению чувств. Они самолюбивы, крайне обидчивы, циничны, но при этом готовы на жертвы ради любви.

Читала Аля запоем – Трифонов, Астафьев, Быков, Васильев. Упивалась каждым словом, слогом, предложением. В институте ходили по рукам перепечатанные, самиздатные книги. Давали их далеко не всем, но Аля Добрынина имела репутацию честного человека. Так удалось прочесть и «ГУЛАГ», и Шаламова, и Платонова, и Зиновьева.

Потрясение было огромным. Ей казалось, что перевернулся весь мир, вся вселенная.

Ночью лежала без сна и смотрела в потолок, по которому проезжали узкие полоски света от редких машин.

За окном гудел ветер, шумел дождь, со скрипом качался старый фонарь, в последнее время без лампочки – лампочки били местные хулиганы.

А она лежала и думала. Как люди смогли все это пережить? Выжить, выстоять, не сломаться? Как смогли вернуться в прежнюю жизнь? Те, кому суждено было вернуться? Как это вообще возможно? То, о чем писали Солженицын и Шаламов, – это какое-то адское, дичайшее преступление против человечности! И неужели это никогда не обнаружится, это не предадут огласке и, вполне возможно, забудут об этом? Нет, невозможно. Невозможно, неправильно, страшно.

Несведущие должны, обязаны узнать правду, какой бы страшной она ни была, чтобы это не повторилось. Никогда!

Ба, увидев на столе самиздат, усмехнулась:

– Не знала? Ну правильно, откуда тебе было знать? Не знала, и слава богу. Да и зачем? Я-то, мое-то поколение, конечно, знало. Знаешь, сколько пострадало людей? А дед твой? Боялся, как бобик, трясся у двери, заслышав шаги – ни к нему ли? А я была спокойна – чувствовала, что его не возьмут. Зачем? Он-то – певец режима, горячий поклонник партии, прославляющий ее славные дела. Приспособленец, одним словом.

– Ну не все же бойцы, ба. Не все революционеры и диссиденты, – осторожно возразила Аля. – Их вообще единицы. А человеком движут страх и любовь к жизни.

– И еще любовь вкусно пожрать, хорошо выпить, надеть импортные ботинки и увешать квартиру всяким говном, – зло усмехнулась Софья.

Аля еле сдержалась, чтобы не сказать, что ба тоже пользовалась всем этим. Слава богу, сдержалась. Ба слабела с каждым днем и мучилась с давлением. Еще не хватало скандала.

* * *

В июне, перед самым дипломом, в прекрасный, погожий и солнечный денек ба открыла дверь не в настроении.

– Что-то случилось? – сбрасывая туфли, спросила Аля. – Опять давление подскочило? – Она с испугом посмотрела на бабушку.

– Подскочит тут, еще бы не подскочить. Дед твой звонил. Как думаешь, с хорошими новостями?

Аля мыла руки и не комментировала.

– Овдовел он, – из кухни крикнула Софья. – Умерла его любимая Галочка. Нюнился с полчаса, сопли развешивал: – «Соня, так тяжело! Соня, как мне теперь жить! Соня, я совершенно один!» Вот не понимаю, просто не понимаю этого человека. Я сына потеряла. Единственного сына. А ты мне про свое одиночество и чужую, почти незнакомую старуху. Ну умерла – царствие небесное. Судя по всему, хорошая была женщина – если столько лет с ним возилась. Соболезную, выражаю сочувствие. Но я-то при чем? У меня две груди оттяпали – где ты тогда был? А-а, вот именно. Две груди и единственный сын. И я, заметь, разжалобить тебя не стремилась и звонить тебе не звонила. И в трубку тебе пузыри не пускала. Нет, ну как тебе, а? Аль! Ты меня слышишь?

– Слышу, – ответила Аля, выйдя из ванной. – Чайник вскипел?

А через пару минут, уже за столом, жуя бутерброд, спокойно сказала:

– Ба, ну он же мужик! Они все такие. Ну растерян, расстроен, испуган. Ведь остался один. Ты сама говорила, что мужики жуткие трусы. У него ведь никого, да?

– Кто мужик? – рассмеялась ба. – Это ты о ком, Аля? О Льве Николаевиче? Ну ты меня развеселила! Ты предлагаешь мне его пожалеть? Да он просто сбежал под ее толстую жопу – спрятаться, пригреться! В сиськи ее здоровые уткнулся. А я была тут, одна! Без сына и, кстати, без сисек. И это такая обида, Аля… И она никогда не пройдет. Ладно, хватит об этом. Как в институте?

– Ба, это же не я начала, – укорила ее Аля и быстро добавила: – В институте все хорошо. Ба, а что у нас с платьем на выпускной? Как думаешь, серое польское сойдет?

– Не сойдет, – сухо ответила Софья Павловна. – Еще чего! Тебя в нем сто раз видели. Новое купим. И даже не возражай!

– А я и не возражаю, ты не заметила? – улыбнулась Аля.

Ба была очень бледной, бледнее обычного. Под глазами залегли темные тени. «Все-таки переживает, – подумала Аля. – Ругает деда последними словами, а переживает. Столько лет порознь, а все реагирует. Удивительно даже.

И он ей звонил. Нет, его-то можно понять: одиночество в старости – страшное дело».

Она вспомнила, как была счастлива Липа, когда они с мамой появились в ее жизни, несмотря на кучу хлопот и проблем, которые появились вместе с ними.

«Человек должен о ком-то заботиться, кого-то любить, – говорила мама. – Все равно кого. Ребенка, родителей, подругу, собаку или кошку. Иначе это не жизнь».

Вечером, когда ба ушла в свою спальню, Аля потихоньку достала альбом. Дедовых фотографий там было немного, но кое-что было. Например, свадебные. Ба в странной накидке на голове, типа вуали, никак не фата. Узкая, стройная, длинноногая. Лицо серьезное, глаза… не грустные – печальные. А дед весел и бодр. И как хорош! Высокий, тогда еще стройный – на более поздних уже с солидным брюшком, – шикарная темная грива вьющихся буйных волос откинута назад, орлиный гордый профиль, густые кустистые брови. Красиво очерченный рот и ямочка на подбородке – такая же, как у Алиного отца.