– Души? – переспросил Лев Николаевич и рассмеялся. – Ох, милая! Кажется, Сонька и тебя обаяла! В этом деле она большой спец, ты мне поверь.

– Она правда чудесная. По крайней мере, для меня.

– Ну и ладно. – Он хлопнул ладонью по столу. – Бог с ней, с Сонькой. Расскажи о себе. Ты, кажется, Алевтина?

Аля разбирала пакеты, а дед охал и ахал, а потом они пили чай и разговаривали.

Лев Николаевич прожил долгую и не такую уж счастливую, как могло бы показаться, жизнь.

Отношения с Софьей Павловной не задались с самого начала. Сколько раз порывался уйти! А силенок недоставало – тряпка, трус. Никому противостоять не умеет, ни одной паршивой собаке! Со всеми при встречах раскланивается, всем улыбается. Всем – даже заклятым врагам! Есть игра, а у игры свои правила.

Дома покоя никогда не было. Соньку свою он знал вдоль и поперек, как говорится, сроднились. Ненавидели друг друга, всю жизнь скандалили, а сроднились, срослись. Так срослись, что расстаться не могли. Когда-то он любил ее страстно. Просто сгорал от любви. А она? Однажды честно призналась: «Левушка, я тебя не люблю. Но очень постараюсь полюбить». «Змея подколодная, – думал он о жене. – Ест из моих рук, а рот свой не закрывает, лепит правду-матку, говорит, что думает. А сама? Мещанка, каких мало. Все тряпки, курорты, поездки за рубежи. И кто ей все это дал, кто пре-до-ста-вил? Я, между прочим! Живет как у Христа за пазухой, проблем не знает. А уважения нет. И благодарности тоже. Хотя знает: я всего добился сам, без помощи. Своей бешеной трудоспособностью, умением находить общий язык. В конце концов, талантом. Ничего не ценит, зараза. Ну да, хороша и умна. Какой и должна быть жена драматурга Добрынина».

Не только трусость мешала Льву Добрынину разорвать ненавистные семейные узы. Держал сын – неблагополучный, болезненный. Стервец, если по правде. Избалованный и нахальный. И кто виноват? Он, Лев Николаевич? Нет, извините. Он трудился, зарабатывал на их красивую жизнь. Он был занят. Виновата Софья Павловна, мать, прожигающая жизнь и получающая удовольствия. А воспитывала сына Маша, дура деревенская.

Он всю жизнь пытался заслужить любовь жены. Вымаливал ее благосклонность. Каждую ночь вымаливал, дрожа от волнения. А она отворачивалась от него, будто от скользкой, холодной жабы. И, не стесняясь, вздыхала с облегчением, когда все заканчивалось. А заканчивалось все быстро, в момент. И так было только с ней, с любимой женой, потому что он был полон страха и унижения и все понимал.

Ах, какое же было счастье, когда он понял, что разлюбил Софью! Он даже запомнил этот день – открыл глаза, посмотрел на нее, спящую, и… не почувствовал никакого желания. Да что там желания – брезгливость и отвращение, вот что он почувствовал, глядя на растрепавшуюся и припухшую после сна жену. Долго, минут десять, внимательно смотрел на нее, проверяя себя. О, это новое, незнакомое и такое упоительно-радостное чувство. Ни-че-го! Рядом лежала не мечта всей его жизни, не его божественная Сонечка, не его радость и счастье, не самая желанная женщина. Нет. Рядом, на соседней подушке, лежала тридцатидевятилетняя баба, опухшая ото сна, с полуоткрытым ртом, из которого подтекала тоненькая струйка слюны. Обычная баба, с морщинами возле губ и сеточкой под глазами.

Убедившись, что все это именно так, он радостно вскочил с кровати, подошел к окну, потянулся со счастливой улыбкой.

Чуть не запел от радости: все закончилось! Конец многолетней муке, бесконечному унижению, страхам, неожиданным эрекциям. Все ушло, как не было! Он свободен! Он свободен, он больше не раб!

В ванной, перед зеркалом, наяривая зубной щеткой с импортной пастой «Сигнал», сладкой и ароматной, как конфета, он в полный рот улыбался и даже напевал что-то под нос.

Теперь все будет по-другому, совсем по-другому. И он станет другим.

Другим он не стал. Да и прежняя, постылая и унизительная семейная жизнь, по сути, не изменилась.

Жена была по-прежнему высокомерна, холодна, саркастична.

Не упускала возможности уколоть, подколоть, сделать больно.

Только теперь ему было на это решительно наплевать, он только посмеивался. На него больше не действовали ни ее чары, ни оскорбления.

Бабы? Да были они и до того – в командировках, на премьерах в провинциях. Цеплял кого-то – на раз, на пару дней, на месяц, на большее не было ни времени, ни желания.

Нет, была одна смешная историйка с Зоей, библиотекаршей из Пскова. Скромная, тихая, с вечно застывшей слезой в ярко-синих бездонных глазах. Со скорбным выражением на лице – типаж вечной страдалицы.

Кажется, она и вправду страдала: «Ты, Левушка, женат, у тебя сын. Да и вообще это грех! Я вот в храм хожу, отмаливаю».

Жила Зоя в келье, в бывшем монастыре, переделанном под квартиры. Узкая, темная, холодная комната, окошко в полметра, вечная полутьма. Из мебели – кровать с металлической спинкой, табуретка вместо тумбочки, узкий скрипучий платяной шкаф и обеденный столик на двоих, пристроенный к довольно широкому подоконнику. Холодильника не было – в общей кухне припасы хранили под окном, в холодном ящике.

Днем, на работе и на улице, это была обычная женщина из толпы: серый костюм из местного универмага, шедевр советской легкой промышленности, скромный платочек из ацетата на шее, грубоватая обувь, вечно натирающая ее нежные ступни.

Туго закрученный пучок, никакой косметики, бесцветный лак на остриженных ногтях.

А ночью, когда Зоя скидывала блеклую ночную сорочку, распускала золотистые длинные волосы и, застыв, словно перепуганная девочка, стояла перед ним с немигающими от страха глазами, стыдливо прикрывая тонкой, узкой рукой маленькую упругую грудь с острыми, темными сосками, у него останавливалось сердце.

– Зоенька, девочка! – шептал он, как мальчишка, дрожа от нетерпения и желания. – Иди ко мне, моя… – Здесь он запинался. С другими говорил «прелесть». Но здесь это слово не произносилось, застревало в горле. – Иди ко мне, моя хорошая! – после секундной запинки продолжал он. – Иди, я… – А вот здесь продолжения не было. Предполагалось произнести «я тебя хочу». Но понимал – нельзя. А «люблю», то, чего она так ждала, тоже не получалось. Понимал: какое там «люблю», о чем вы? Но зацепила, зацепила, что говорить.

Пару раз подумал: а если взять ее в Москву, развестись с Сонькой, привести ее в Минаевский, одеть, причесать, представить обществу? Стесняться нечего, она из образованных, библиотекарь. Скромная, тихая, застенчивая. И это так мило. Но самое главное – она его любит! Смотрит ему в рот, причем восторженно. Повторяет, что он прекрасен. Ночи их волшебные, сказочные, такого она и не представляла. «Таких, как ты, нет!»

Дурочка. Но какая милая дурочка! Ему было смешно: да что у нее было? Один роман в молодости? Так там безо всякого секса – как можно до свадьбы? Свадьба почему-то расстроилась, она что-то рассказывала, но он не слушал, неинтересно. Потом был роман с каким-то спортсменом, который и лишил ее девственности.