– Нет, не все, – вышла вперед Манечка, – Если вы не поможете человеку, то ему грозит страшное наказание – тюрьма, или даже электрический стул.

– Мы не в Америке, – сказал он. Гардин. Его фамилия – Гардин.

– Вот именно, – Манечка несла дальше, – О какой законности в в нашей стране можно говорить?

– Даже если улик не найдут, его все равно могут засудить, чтобы закрыть дело, – подтянул я, – Жалко человека.

Вдвоем уговаривать и впрямь было проще. Как бы я один выкладывал ему все это? Тогда, когда я увидел его впервые, он показался мне вялым, бесхребетным каким-то, но тут, в нарочитой пошлой роскоши, я бы, пожалуй, не решился устраивать ему гадости – он сам-то хоть и худ, и ростом невелик, но в родных декорациях выглядел опасным. Может и мотыль, но поди ж пойми, какое он на самом деле чудовище – вон, как желваки-то заиграли.

Он казался опасным человеком, которого не стоит злить зазря.

– Я не знаю, о ком вы говорите, – сказал он.

– А зачем тогда впустили, если не знаете? – спросила Манечка, – Не сходится.

– Это все? – даже не взглянув, сказал он.

– Да, – сказал я, понимая, что миссия моя закончена.

– Вам же ничего не будет, – наседала Манечка, – Скажите, что человек был у вас, вы всю ночь в нарды на раздевание играли. А консьерж пусть подтвердит. Или камера наблюдения – есть же она у вас.

Он (Гардин, его фамилия Гардин, почему я все время хочу называть его местоимением?) подошел к двери.

Вот и славно, мелькнула в голове успокоительная мысль. Долг свой я выполнил – все остальное на совести мотыля со жвалами.

– А вы не нефтяник, случайно? – спросил я неожиданно для себя самого.

– Нет, – сказал он, гремя засовом, на меня не глядя.

– Жаль. Я – журналист. Собираю информацию о богатых нефтяниках. Хотя сойдут и газовики. Мне нужен кто-нибудь, кто на трубе сидит.

Он не ответил. Открыл дверь и указал на выход.

– Убирайтесь.

– Слушайте, а зачем вы нас тогда впускали? – спросила Манечка.

Он посмотрел на меня. Глаза светлые, не выражают ничего.

– А ты как думаешь? – он усмехнулся.

У меня по коже побежали мурашки.

– Что же, и даже тортиком не накормите? – влезла Манечка, которой и сам черт не помеха.

– В другой раз, – сказал он.

Дверь грохнула, мы остались одни на лестничной клетке.

– Шторин, – сказала Манечка. Прозвучало, как ругательство.

– Ничего, в другой раз замуж выйдешь, – сказал я, выдыхая.

– Да, я б уж давно вышла. Не знаю только за которого из обоих. Один мусик, другой гусик….

В молчании, не говоря друг другу ни слова, мы спустились на лифте вниз и вышли на улицу. И только когда нас снова обняла влажная духота летнего вечера, Манечка хлопнула себя по бокам.

– А ты шантажист! – захохотала она.

– Почему? – я и правда не понял.

– Я что ли угрожала? Ты ж сам говорил, если не будет Шторин паинькой, то расскажешь про него в прессе.

– Никому я не угрожал! – я возмутился, – Я информацию собираю для статьи. Мистер Бойл. Не слышала про такого? Он – канадец, нефтяник по профессии, себе любовника завел, у него теперь семейное счастье. Мне информанты нужны. Можно анонимно. Откуда мне знать, как с этим делом в России. Я ж с нефтяниками не сплю.

– А что ты Марка не спросил? – сказала она.

– А он, значит, спит, – сказал я.

– Ну, – промурлыкала Манечка, – Он же со всеми на короткой ноге. Спроси у него про его шотландца.

Я вздохнул. Мы пошли назад к метро, обгоняя лениво текущие потоки машин.

– Может, тачку поймаем? – предложил я, Мысль о специфической вони московской подземки была невыносима.

– Чтобы в пробке застрять? Ты забыл?! Сегодня чудотворную икону дают.

На другой стороне дороги я увидел знакомое кружево и белокурый кок.

Не нашла тетка дороги к чуду.

– Пойдем побыстрей! – сказал я.

– И внесли! – кричала прокопченая богомолка. Прежде тряслась, как в лихорадке, а теперь просто колыхалась, как трава, или дерево в бурю, – И спела я величание. И как стало радостно. Как благодатно душе моей….

Мы согласно прибавили шагу. Богомолка все пела, – кричала, как пела: чудо, она узрила чудо….

В моем кармане затряслось, задребезжало – мобильник у меня уж который год, а дергаюсь я всегда так, будто звонят мне в карман впервые.

– Сколько ты хочешь? – без «здрасте» произнес мужской голос. В испуге я нажал на кнопку «отбой».

Термитник, подумал я. Дом Гардина на самой богатой улице планеты напоминал мне термитник – вздутое сооружение, в котором живут термиты, блеклые слепые муравьи – «насекомые с неполным превращением», как мне тем же вечером сообщил интернет.

– Утонула! – Марк хрюкал уже, а не смеялся, – Она утонула! – он согнулся пополам, хорошо хоть айфон не выронил – было бы жаль дорогую штучку, которая сопровождает сожителя круглые сутки, дарит ему развлечения по первому зову.

Вот и сейчас принесла что-то крайне веселое – про утопленницу.

Это был эпилог. Но вначале я устроил Марку допрос.

Я спросил его про шотландца. Манечка сказала, что у Марка появился какой-то шотландец и, признаюсь, меня задела та легкость, с которой она мне об этом сообщила – вскользь, как о факте общеизвестном, нет, мол, в том ничего особенного – появился у эксцентричной Маруси шотландец, дружат теперь мальчики, как дружат мильёны других мальчиков, совет им, да любовь.

Я сделал вид, что в курсе, но на ус намотал.

Меня задело, да, меня задело. Я живу с Марком бок о бок, под одной крышей и, наверное, должен бы первым узнать, что обустройство личной жизни у сожителя зашло так далеко, что в курсе даже веселые толстухи.

Почему она, а не я? Или хотя бы не Мася – эта феерическая кукла, с которой Марк вечно таскается по вернисажам и дефиле? Где видел он толстуху? Как с ней переговорил? Шел по улице, глядь – тетка знакомая – и давай выкладывать ей в декольте свою любовную историю? Так что ли?

Сама по себе меня новость не удивила – Марк долго таскался по заграницам, он усвоил иностранный способ жизни и, возможно, уже неспособен влюбляться в русских – они для него уже чересчур далеки. Он из другого теперь мира, не из нашего. Десять лет назад променяв Москву на Париж, он изменил свою судьбу, а с нею должно быть, переменилось что-то в устройстве его личности, что мешает ему завести личную жизнь с каким-нибудь выпускником школы номер семь имени Павлика Морозова. Марк оторвался от нашей российской жизни и, даже вернувшись в Москву (надолго ли?), в каком-то смысле остался на своей добровольной родине – где-то там, в Европе, языки которой он так запросто смешивает в цветистую кучу: халли-халло-сенькью-жевупри….