низкая и высокая. Низкую пережили, буду до высокой тянуть.

— Это другой разговор. Вы побудьте пока один, я сбегаю в магазин, — сказал Анатолий Модестович. — Дома у меня ничего нет.

— А у меня все что надо есть. Колбаса, консервы, и поллитровка найдется! — Он подмигнул. — За грибами ехал.

— Мне все равно надо сходить.

— Ступай, раз надо. Денег хватит?

— Хватит.

— А ты лишнее не бодрись и не шустри много, — сказал старый Антипов. — Знаю, что больше половины зарплаты своей нам отсылаешь. Грибов-то здесь купить можно? Не люблю я их собирать, ну их к лешему.

— С пустой корзиной не поедете, — успокоил его Анатолий Модестович.

Вернулся он минут через двадцать. Принес коньяку бутылку, вина хорошего марочного, закуски полный портфель.

— Что за напиток? — спросил старый Антипов, пощелкав пальцем по бутылке с вином.

— Сухое.

— Это которое скулы сводит?

— Оно разное бывает.

— Коньяк уважаю. Правду говорят, что его врачи даже раковым больным рекомендуют пить?

— Понемножку.

— Мать когда умирала, не знали про это, — вздохнул Захар Михалыч. — А хоть бы и знали, война была, какой там коньяк. Мужики гидролизный спирт пили и за счастье считали. Слепли от него, а все равно пили!.. Вот какая это зараза, выпивка.

Антонина Ивановна нажарила им картошки, принесла малосольных огурцов, они просидели за разговорами до глубокой ночи, как сидели когда-то давно, в день приезда Анатолия Модестовича из госпиталя, с тощим вещевым мешком, с палочкой, в серой солдатской шинели...

Обо всем переговорили — о работе, о жизни в провинции и в больших городах, о международном положении, не без того, раз собрались за рюмкой мужчины, о футболе тоже, но избегали говорить о главном, ради чего и приехал к зятю старый Антипов...

Уже наполовину опустела бутылка с вином, давно были выпиты и коньяк, и водка, которую привез в корзине Захар Михалыч, а ничего не было сказано о том, собирается ли вернуться Анатолий Модестович домой или хочет забрать к себе семью.

— Тишина-то какая, — поднимаясь и подходя к окну, проговорил старый Антипов. — Спит город.

— Здесь рано ложатся, — сказал Анатолий Модестович. — Особенно осенью и зимой.

— В Ленинграде часто бываешь?

— Бываю.

— И не приходишь!

— Стыдно...

— Это хорошо, что стыдно. Хочу тебе сказать... Плесни-ка мне еще этой кислой водички. — Он выпил вино и поморщился. — Гадость. Домой тебе пора, парень...

Анатолий Модестович молчал.

— Слышишь?

— Слышу.

— И что?..

— Не знаю, Захар Михайлович.

— А кто за тебя знает?

— Может, лучше Клаве с ребятами переехать сюда?

Другого ответа старый Антипов и не ждал, надеялся, что будет другой ответ, но не ждал, и на мгновение он пожалел, что приехал к зятю, поторопил его с решением, которое отнимет у него внуков, лишит его радости, так необходимой ему под старость, однако тут же он и обругал себя за эгоизм, за то, что прежде всего подумал о собственном благе и удобстве, а не о Клавдии и внуках, которым муж и отец нужнее, необходимее, чем он... Обидно сознавать это, а никуда не денешься.

— Значит, такое твое решение...

Придется отпустить Клавдию, думал старый Антипов, уронив голову на стол. А что останется ему?.. Наталья останется, вот кто! Грустно, конечно, доживать век вдвоем с ней, но лучше уж так, чем смотреть, как страдает дочь, чем расти внукам без отца.

— Разлей-ка остатки, — попросил он. — Давай выпьем за все хорошее. А Клавдия что ж, она поедет.

— Спасибо вам, Захар Михайлович! За все спасибо.

— Пустое. Никто, кроме вас самих, не может поломать-исковеркать вашу жизнь. Но никто и не склеит ее заново! Все в ваших же собственных руках, и ты запомни это на всю жизнь. Живите с богом, и нас с Натальей не забывайте. — Старый Антипов поднял рюмку, но вдруг почувствовал страшную усталость, какой, может быть, не чувствовал никогда прежде, и колюче запершило в горле.

Он аккуратно поставил рюмку и отошел к окну, — глотнуть свежего воздуха.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА XV

Старик Антипов ехал на могилу невестки. Ехал, чтобы поклониться праху ее и, быть может, найти там прощение для себя, что не уберег невестку от преждевременной смерти и что столько лет не приезжал.

Странное дело: он испытывал непонятную радость, спокойствие, потому что, решив поехать, вдруг ощутил себя нужным кому-то, необходимым — пусть не живым, мертвым, — осознал, что еще далеко не все, что до́лжно было, сделано им в жизни, а значит, и есть для чего жить...

Человек жив, покуда у него есть на земле дела.

Он давно не бывал нигде и теперь с жадным любопытством, точно ребенок, прилипал к оконному стеклу (автобусом не поехал, не любил автобусов), и сердце его и душа наполнялись щемящей гордостью за людей, и за себя тоже: не было за окном той унылости и разоренности, какую он видел, возвращаясь с Урала в Ленинград, и когда, спустя два года, ехал на Урал, на могилу жены. Выросли вновь станции и поселки, давно оправились после военных пожарищ леса, снега лежали белые, чистые.

Конечно, понимал старик Антипов, прошло много лет с войны — почти четверть века, не шутка, — но все же... Разорить всегда быстрее и проще, чем построить. Ему обязательно нужно было поделиться с кем-то своими мыслями, своею радостью и гордостью.

— А ведь живого места не было, — сказал он вслух, как бы для себя, но чтобы услышала соседка, молодая женщина с ребенком.

— Что? — переспросила она, оборачиваясь.

— Живого места, говорю, не было здесь. Одни трубы торчали.

— Это когда же такое было? — удивилась женщина.

— После войны сразу.

— А-а! — сказала она, кивая. — Отец рассказывал. А я родилась в сорок шестом. — И занялась ребенком.

«Ей рассказывал отец, который видел все это, который, наверно, сам прошел через