Глаза были совершенно стеклянными. Случаются у людей такиесостояния – и обычно причины бывают вескими, просто так, с бухты-барахты, вхлам не нарезаются…

Мазур молча смотрел. Лаврик прошагал к столу той жедеревянной походочкой, не глядя, ногой, придвинул стул, рухнул на него, подперрукой щеку и старательно, вполголоса затянул:

– Трансваль, Трансваль, страна моя,

ты вся горишь в огне.

Под деревцем раскидистым

нахмурясь, бур сидел.

Встает заря угрюмая

с дымами в вышине…

Трансваль, Трансваль, страна моя,

ты вся горишь в огне…

Замолчал, уставясь стеклянными глазами так, что Мазурупоневоле стало не по себе.

– Ты чего нажрался? – спросил он.

– У тебя водка есть? – произнес Лаврик куда-то впространство.

Мазур кивнул на присутствующую тут же бутылку итальянскоговермута.

– Водка, я имею в виду, – сказал Лаврик упрямо. –С градусами. Дай водки, будь другом.

Пожав плечами, Мазур встал и пошел доставать из холодильникависки. Кажется, это был выход – пользуясь оказией, хлопнуть стакан и завалитьсяспать…

Когда он вернулся, Лаврик сосредоточенно разглядывал микрофончик,вертя его за проводок двумя пальцами.

– Это Вадька забыл, точно, – сказал он с пьянойубедительностью. – Вундеркинд. Ты что, с ним корешишься? Он же робот, егов «ящике» склепали к шестидесятилетию комсомола и к нам на доводку сунули,верно тебе говорю. Что он у тебя свои причиндалы разбрасывает? Неужто хватанултак, что из него микрофоны посыпались?

– А при чем тут Вундеркинд? – спросил Мазур самымлегкомысленным, насмешливым тоном. – Может, это твое хозяйство?

– Не учи ученого. Это доподлинная «семерочка». Эс-гэ-семь.Последнее достижение и шаг вперед. У нас до сих пор старье – «пятерки»,эс-гэ-эрки. Которые еще Малюта Скуратов королю Сигизмунду подсовывал. Точно,это Вадькины «семерки», зеленая оплетка, он при мне упаковку вскрывал, с одной оказиейтехнику получали. Я по-человечески просил парочку, он сказал, самому мало… Атут разбрасывает, где не попадя, жмот… – Лаврик бросил микрофончик на стол,потянулся к стакану. – Ты что себе не булькаешь?

– За что пьем? – поинтересовался Мазур.

– За правосудие, – сказал Лаврик. – Неотвратимое имногоголовое, как гидра. За гидру правосудия. За эту блядь Немезиду, чтоб ей наровном месте сифилис подцепить. Не за Фемиду, целку стебаную, а именно заНемезиду.. Твое!

Он выплеснул в рот янтарную жидкость, не поморщившись.Совсем хреново, подумал Мазур со всем сочувствием, на которое в данный моментбыл способен. Когда хлобыстают, словно воду – сие неспроста…

И посмотрел на микрофончики. В голове вдруг сталаподгоняться мозаика. Это была дикая, сюрреалистическая, тошноту вызывавшаямозаика – но от всех этих эпитетов она не перестала выглядеть вполне реальной…

В дверь осторожненько, деликатно постучали – совсем не так,как барабанят пришедшие с арестом. Обычно так давал знать о себе Али, но Мазур,откликнувшись, увидел на пороге Бульдога. Оказавшись на свету, адмирал словнобы попытался попятиться, узрев Лаврика, но после короткого колебания все жешагнул к столу.

– А мы тут плюшками балуемся, знаете ли… – растерянно ивиновато сказал Мазур, отчетливо сознавая, что чуточку грешен.

Теоретически рассуждая, ничего не было преступного встаканчике виски на сон грядущий, а что до практики – начальство для того исуществует на свете, чтобы придраться к чему угодно. С одной стороны – все жене казарменное положение, с другой – постоянная готовность номер один…

– Кирилл Степанович… – произнес Бульдог с несвойственной емузадушевностью. – Можно немножко?

Мазур выпучил на него глаза – но исправно налил, и адмиралвысосал виски почти так же, как давеча Лаврик.

Лаврик тем временем ожил. Заголосил, поматывая головой втакт:

– Эта рота

наступала в сорок первом,

а потом ей приказали,

и она пошла назад.

Эту роту

расстрелял из пулеметов

по ошибке свой же русский

заградительный отряд…

Лежат они, все двести,

лицами в рассвет…

Им, всем вместе —

четыре тыщи лет…

Лежат с лейтенантами,

с капитаном во главе,

и ромашки растут

у старшины на голове…

– Песенка, знаете ли, не вполне политическиграмотная, – сказал адмирал осторожно. – Не наш душок. Все этибарды-бакенбарды...

Лаврик не шевельнулся – только поднял на него остекленевшиеглаза. И произнес лениво, неприязненно:

– А кто это к нам пришел? А это еговысокопревосходительство, цельный адмирал – какая честь, какая радость,обосраться и не жить… Мало мы вас стреляли в тридцать седьмом, вот что я тебескажу, хомяк ты толстомордый, пидарас гнойный, крыса береговая, толстожопая,мать твою вперехлест и через клюз, и бабке твоей бушприт в задницу, выблядокпозорный…

Мазур, застыв в сторонке, ждал бури. Не родился еще на светеадмирал, который спустит такое капитану третьего ранга, пусть даже особисту..

Но гроза так и не грянула. Улыбаясь глупо и, такоевпечатление, подобострастно, адмирал сказал:

– Константин Кимович, голубчик, ну что уж вы так…Переутомились, я понимаю…

– Мало мы вас шлепали в тридцать седьмом… – сказал Лаврикмечтательно. – Точно тебе говорю…

Адмирал и ухом не повел, стоя с кривой улыбочкой на лице.Мазур решительно отказывался понимать происходящее. Какие поправки ни вводи насекретность, какие допущения ни делай, никак Лаврик не может оказаться принынешнем раскладе старше Бульдога – что по видимой табели о рангах, что попотаенной. А меж тем Бульдог держался, словно нашкодивший юнга перед суровымбоцманом.

– Кирилл Степанович, – сказал адмирал, виляя взглядом. –Можем мы поговорить, без свидетелей?

Мазур молча повернулся и пошел в ту комнату, где у прежнеговладельца был кабинет – стол сохранился, массивный, с медными украшениями,пустые книжные полки – неподъемные, сработанные на века еще при королеве Виктории.Сам он здесь практически и не бывал, кабинет ему оказался совершенно ни к чему.

– Перебрал Константин Кимович, – сказал адмирал. –Переутомился. Страна пребывания непростая, условия тяжелые…

– Да, – сказал Мазур.

– Не стоит обижаться на чекиста в таком состоянии…