уж рабства нету на земле.

Семен Михайлович Буденный

скакал на рыжем кобыле…

Мазур давно его знал и догадывался, что Лаврик эту белибердуне сам придумал. Была у особиста такая безобидная страстишка – выкапыватьневедомо откуда давным-давно забытые агитационные песни и частушки…

Оркестр смолк, и Мазур собственными глазами увиделнатуральнейшее чудо.

Товарищ Федор Николаевич Хоменко, посланец далекого ЦК,вышел на трибуну трезвехоньким. Всего четверть часа назад Мазур виделсобственными глазами, как он лежал на заднем сиденье лимузина в столь печальномвиде, что краше в гроб кладут – и трясущимися руками пытался протолкнуть вглотку не глоток, а стакан водки сразу. Никак это не получалось у высокогогостя, всем, кто его видел, было совершенно ясно, что через минутку он либоумрет с дичайшего похмелья, либо заблюет польский лимузин…

Сейчас же в двух шагах от Мазура вальяжно прошел к ведущимна трибуну ступенькам другой человек – двигавшийся абсолютно непринужденно,строго по прямой, без малейших пошатываний, и лицо у него было соответствующее:ни тени красноты, похмельности, помятости. Хоть икону с него пиши, хоть картинус идеологически мудрым названием…

Неузнаваем был товарищ Хоменко – трезв, авторитетен,представителен, бодр, свеж, светел… У Мазура слюна к горлу подошла от зависти –вот это школа, вот это понимание момента…

Оглядев собравшихся, значительно откашлявшись, товарищХоменко хорошо поставленным голосом возгласил:

– Товарищи! В свете последних постановлений ЦентральногоКомитета Коммунистической партии Советского Союза и указаний лично товарищаЛеонида Ильича Брежнева, осуществляя принятую высшим партийным форумомпрограмму интернациональной помощи братским народам, решительно вступившим напуть социалистических преобразований…

Другой динамик тоже ожил, и переводчик из местных принялсячеканить по-арабски то же самое. Уж его-то голосу недоставало поставленности имитинговой меди, как ни старался…

Показалось, что это тянется бесконечно. Стояла одуряющаяжара, но толпа казалась неподвижной, как группа монументов. Как бы долго нираспространялся товарищ Хоменко, но пришла пора и ему умолкнуть. К микрофонуподошла Лейла, знакомо взмахнула рукой – и вновь, как в прошлый раз, когдаМазур видел ее на митинге, принялась самозабвенно жечь глаголом сердца земляков– с раскрасневшимися щеками, разметавшимися волосами, очаровательная инесгибаемая, валькирия революции из аравийских песков…

Мазур пропустил миг.

Услышав нечто вроде многоголосого оханья, увидев, как толпаколыхнулась, зашевелилась, словно вскипающий прибой, он сначала перебросил всевнимание туда, подхватив висевший до того на ремне автомат, привычно попыталсявысмотреть цель, источник, возможный эпицентр.

А потом он увидел, что Лаврик, вывернув шею, остолбенелотаращится через его плечо на трибуну. И сам обернулся туда.

Лейла уже падала, подламываясь в коленках, и на груди слевамедленно расплывалось темное пятно, а изо рта толчками выплескивалась ярко-алаякровь, и стоявшие рядом оторопели настолько, что никто сначала не пытался ееподхватить… И тут же она исчезла за широким, растянутым по гребню трибуныплакатом. Упала.

Выстрела Мазур не слышал. А новых не последовало.

Еще через пару секунд все пришло в движение – в хаос, точнееговоря. Метались народогвардейцы, целя во все стороны автоматами, ожидаяподвоха и нападения со всех сторон света, товарищ Хоменко, оторопело глядя себепод ноги, махая кулаком, отдавал оглушительно громкие, насквозь идиотскиеприказы, на трибуне возникла суета, бежали куда-то, во всех направлениях,оскаленные черноберетчики, опомнившийся Лаврик одним прыжком оказался натрибуне и бесцеремонно, за шиворот, стащил оттуда «охраняемое лицо», озираясьсо «Стечкиным» наготове… Люди разбегались, бросая знамена и лозунги, повинуясьдревнему, как мир, инстинкту – вмиг оказаться как можно дальше от нехорошихсложностей жизни.

Мазур видел, как его ребята, прилежно ощетинясь стволами,сомкнулись вокруг Лаврика, тащившего товарища из ЦК к лимузину, под защитуприкрывавших машину с двух сторон броневиков. Видел, как Ганим орет что-тояростное, паля в воздух.

А сам никак не мог двинуться с места. Так и стоял посредибессмысленной беготни, панических воплей и стрельбы, гремевшей со всех сторон.В душе у него была совершеннейшая пустота. «Сплошные потери, – повторялон, как заведенный. – Сплошные потери. Не везет мне с женщинами, не везетмне…»

К трибуне опрометью несся врач – местный, в натянутомкое-как белом халате, зачем-то на бегу вставлявший в уши блестящие трубочкистетоскопа, как будто это занятие имело какой-то смысл.

Тут только Мазур смог двигаться и рассуждать, побежалследом. Протолкался сквозь невеликую толпу. Ему хватило одногопрофессионального взгляда, чтобы оценить ситуацию: винтовка, входное на спинепротив сердца, выходное на груди, все кончено…

Ее лицо было белое и совершенно спокойное – ни удивления, ниболи. Вполне возможно, она попросту не успела ничего понять. Быть может, такдаже лучше… Так, конечно, лучше.

Минут через десять появился Викинг – а за ним Бульдозер сКрошкой Пашей тащили кого-то, бывшего человека. Через плечо у Викинга былаперекинута длинная тяжелая винтовка – британский «Ли-Энфилд» образца однатысяча восемьсот девяносто пятого года, безотказная при хорошем уходе дура,прицельно бившая более чем на три километра. Мазур машинально подумал: нетолько англичане из нее лупили, когда-то и буры перестреляли кучу британцев,так что винтовку эту прозвали «бур»…

Убитого положили тут же, и Викинг, косясь на трибуну,прилежно доложил, что они сделали все возможное… Мимо них этот гад ни за что немог бы проскользнуть, значит, скорее всего, прятался на позиции загодя. Бытьможет, еще ночью засел. Карманы…

В карманах отыскалась всякая неинтересная дребедень – ицелая пачка фотографий Лейлы. Хороших, четких снимков на дорогой бумаге,сделанных явно не в зачуханной мастерской рыночного фотографа. На некоторыхЛейла была совсем молоденькая – без сомнения, дореволюционные времена. Этотолько для Мазура «дореволюционные времена» звучали седой древностью, а здесьони означали всего-то пару-тройку лет…

Перебирая фотографии – механически, отрешенно, ничего невидя и не слыша вокруг от тоски и боли – он подумал, что Джараб, волкпустынный, оказался кругом прав.

Отец ее все-таки достал.

К небольшому аккуратному особнячку за высокой стеной, полноевпечатление, приложил в свое время руку заезжий европейский архитектор – Мазурне усмотрел в нем ни капли местного колорита, вообще ничего восточного. Развечто окна великоваты для европейских домов – а в остальном очень скучноестроеньице.