Я примчался. В лаборатории застал тишь и безлюдье. Все как всегда. Последние ассистенты уволились несколько лет назад. Я и завлаб – вот и все, что осталось от научного коллектива.

Первым делом я убедился: все клетушки закрыты, и все скорпионы, включая «воинов», смиренно сидят на местах.

Соломоныч не отзывался. Дверь кабинета была заперта. Я долго стучал. На пожарном щите взял изогнутый ломик. Тут Соломоныч открыл. Его плешь багровела, седины торчали разметанными клоками, а из-под кустистых бровей горел колючий огонь бесноватости. Никаких скорпионов в кабинете не обнаружилось. Соломоныч считал иначе. Искренне огорчился, что я ничего не вижу. После краткой дискуссии и тщетных призывов поверить мне на слово, я был вынужден констатировать, что старик помутился рассудком.

Вызвал «скорую». Пока они ехали, Соломоныч ухудшился. Кажется, начался жар. Градусник отсутствовал. Аспирин, впрочем, тоже. Одна антискорпионья сыворотка. Я старался с ним говорить, периодически он выходил на разумный контакт, но все больше витал в трансцендентной вселенной галлюцинаций.

Прибыли дюжие парни. Психиатрическая спецбригада. Особо не церемонились. На вопрос о диагнозе бросили скучающее «разберемся». Затеяли сделать укол: «Это чтобы дед по дороге не выкинул фортель». Уже стянули штаны, когда Соломоныч воскликнул: «Постойте! Постойте!..»

С белеющим задом он ринулся к шкафу и нагнулся шуршать. Наконец, разогнулся. В руке чернел «дипломат», кейс дизайна тридцатилетней давности. Соломоныч вонзил в меня абсолютно осознанный, только очень печальный взгляд, и тихо сказал:

– Я еду умирать. Передай моей жене это.

Машинально приняв «дипломат», я застыл ошарашенный.

– У вас есть жена?

– Да. Правда, мы много лет в разводе, но… – Он не счел нужным заканчивать мысль. Подошел к столу, придерживая штаны, взял исписанный лист и по верхнему полю начеркал несколько цифр. – Вот ее телефон.

Я взглянул. Ниже каракулей телефонного номера тянулись клетчатые перекрестки, кое-где заполненные удачно скрещенными словами.

– А дети? У вас есть дети? Может, лучше связаться с ними?

– Дети? – Соломоныч скорбно нахмурился. – У меня – нет.

Его жена приехала вечером. Довольно яркая старушенция с натянутым лицом в пигментных пятнах под слоем пудры. Норковая шуба. Перчатки и сумка в тон замшевым сапогам. Смахнула шаль – блеснула платиной уложенная грива.

Она успела побывать в больнице. Я тоже дозвонился. И мне и ей было известно: Соломоныч плох. Диагноз предварительный, но, по мнению врачей, то, что с ним случилось, скорее всего, закончится безумием. Если не хуже.

Мы раскрыли «дипломат».

Там были деньги. Расфасованные пачками. Уложенные стопками. Все по достоинству: тысячные, пятисотенные, сотенные, полтинники, десятки. Многие из купюр – того дизайна, что давно вышел из употребления. Когда мы это осознали, его жена расплакалась. Да и мое горло сдавила судорога тоски.

Я проводил ее до двери. Она засеменила по дорожке, неся в руке музейный экспонат финансовой истории страны со времени развала. Я наблюдал, как зимний вечер растворяет силуэт, и понимал с морозной ясностью, что старость – это одиночество. Вне зависимости от семейного положения.

Дверь лязгнула. С каким-то погребальным звуком. Лаборатория неброско превратилась в склеп. Насвистывая легкомысленный мотивчик, не давая воли мистике, я медленно прошелся в пустоте, вдруг ставшей гулкой. Даже скорпионы в клетках не шуршали.

Вошел в осиротевший кабинет. На столе – тот самый лист. Я взял его. Последняя попытка Соломоныча свести слова в кроссворд. Я обратил внимание на три отдельных слова, которые завлаб хотел перекрестить четвертым, вращая так и этак:

«ЛЮБОВЬ», «ДЕНЬГИ», «ВЛАСТЬ» и «ЭНЕРГИЯ».

Что он хотел сказать? Зачем так мучился искусственной задачей? Я вглядывался в перекрестия, пытаясь осознать. Мне было ясно лишь одно: любовь прошла, денег как не было, так и не будет. А мужики сдают. Сперва, отец. Теперь, завлаб. Кто следующий?

Фактически, в лаборатории я становился у кормила власти. Единоличным деспотом доставшихся в наследство скорпионов. Я вдруг почувствовал, что власть – совсем не то, чем виделась со стороны. Чувств было много, сложных, нервных, но, пожалуй, главное – ощущение беззащитности.

И тут заверещал мобильник. Я аж подскочил.

«Ты где?» – ворвался строгий голос моей Бедной. – «На работе». – «Почему так поздно?» – «Неприятности». – «Ты один?» – «Да. Теперь уже – да». – «Что значит, теперь уже?» – «Понимаешь… – Я тяжело вздохнул. – Шеф заболел. И я был вынужден утешить его бывшую жену». – «Что?! Жену?! Чем ты там занят? Срочно домой, слышишь?! Слышишь?!» – «Пожалуйста, не кричи. И без тебя тошно». – «Тошно?! Да что там с тобой вообще происходит?!»

Вопила так, что я отвел от уха средство связи, положил на стол, взял сигарету и устроил перекур. Шипящие обрывки. Подозрения. Обвинения. Припоминания. Угрозы. И эти идиотские «слышишь? слышишь?!».

«Да слышу тебя, слышу! Но и ты меня послушай! В лаборатории беда, помирает завлаб, и хватит меня доставать! Контролируй своих подчиненных! А меня оставь в покое! Когда надо, тогда и приеду! Тебе ясно?!!»

Нажал гашетку, вырубил. Вообще, к чертям, отключил связь. Внутри все клокотало. Ну надо же, ни с чего меня так завести!

Я не отдавал себе отчета, почему взорвался на жену.

Но сейчас знаю точно: уже тогда в моей жизни была Мира.

Это началось еще в конце сентября.

Именно в тот день я навещал на даче отца. К тому моменту мою «шаху» жена успела продать, и я приспосабливался к общественному транспорту. Я стоял на остановке, дожидаясь автобуса в город. Был теплый вечер из тех, на исходе сезона, когда в лучах заката мерцают плывущие по воздуху нити, и чувства дурманятся ласковой грустью. Бабье лето.

Вместе со мной ждали несколько теток и мужиков. И еще, черная дюжина азиатов. В последнее время их развелось немало в нашем дачном поселке, где они добывали свой гастарбайтерский хлеб. Некоторые из них даже купили дома в окрестных селениях. А по слухам, иные женились на местных бабах. Почему бы и нет? Наш-то мужик в дефиците, его косит водка и тупиковая жизнь.

К остановке приблизилась одинокая светлая девушка.

Не то чтобы я обратил на нее внимание. Она подошла и встала неподалеку, с неброской неприязнью поглядывая на говорливую черную дюжину. Наши взгляды пересеклись. Она чуть улыбнулась, округлив голубые глаза, и вздохнула.

В автобусе она пристроилась по соседству. Я забился к окну, она – рядом. Автобус тронулся. Вокруг шуршала, потрескивая, иноземная речь. Я вытащил из сумки книгу Лебовиса и уткнулся читать.

Мы ехали уже около часа. Она вдруг заинтересовалась, что это я читаю. Разговорились. Вообще, не люблю, когда подглядывают в мое чтиво. Такое чувство, будто подглядывают в раскрытую душу. А тут почему-то не стал от нее закрываться. Поведал, что скорпионы – моя профессия. Вкратце – о лаборатории. Она изумилась: «Скорпионы в центре нашего города? Это бред!» – «Разве?» – «Конечно! Они всегда жили на юге и должны жить на юге!» – «Очнитесь. Посмотрите вокруг. Юг давно уже здесь».