— Прошу извинить, что надоедаю тебе в дни печали и траура,Долорес, — произнес Гаррет. Он как-то нервно потирал руки, напомнив мне этимжестом мистера Писа из банка. На ладонях у него, должно быть, были мозоли,потому что при потираний слышался такой шорох, будто кто-то водил наждачнойбумагой по сухой доске. — Но вот доктор Мак-Олиф хотел бы задать тебе нескольковопросов.

По растерянному взгляду, брошенному им на доктора, я поняла,что он не догадывается, что это будут за вопросы, и это еще больше испугаломеня. Мне не понравилось, что этот шотландец считает дело настолько серьезным,что предпочел личное доследование, не давая бедняжке Гаррету Тибодо нималейшего шанса довести дело до конца самостоятельно.

— Мои глубочайшие соболезнования, миссис Сент-Джордж, — ссильным шотландским акцентом произнес Мак-Олиф. У этого невысокого, ладноскроенного мужчины были маленькие аккуратные усики, такие же седые, как и еговолосы, на нем был шерстяной костюм-тройка, да и по всему его виду, как и поакценту, сразу было видно, что он шотландец. Эти синие глаза как буравчикивонзились в мой лоб, и я поняла, что он вовсе не сочувствует мне, несмотря навсе его слова. Возможно, он вообще никому не сочувствует… даже самому себе. —Мне очень, очень жаль, сочувствую вашему горю.

«Конечно, и если я поверю в это, вы скажете мне еще кое-что,— подумала я. — В последний раз, док, вы сожалели тогда, когда, сходив вплатный туалет, вдруг обнаружили, что на ширинке сломалась молния». Но ужетогда я решила, что не покажу ему, насколько сильно я испугана. Возможно, онподозревал меня, а может быть, и нет. Вы же помните, что из того, что былоизвестно мне, он мог сказать только то, что, когда они положили Джо на стол вморге окружной больницы и разжали его кулаки, то из них выпал маленький кусочекбелого нейлона — кружево от женской комбинации. Хорошо, такое вполне моглобыть, но я все равно не хотела доставлять удовольствие Мак-Олифу, корчась иизвиваясь под взглядом его пронзительных глаз. А ведь он привык видеть, каклюди ежатся, когда он смотрит на них; он воспринимал это как должное, и этонравилось ему.

— Благодарю вас, — сказала я.

— Присаживайтесь, мадам, — пригласил он, коверкая слова нашотландский манер, таким тоном, словно это был его собственный кабинет, а небедного, смущенного Гаррета.

Я села, и он спросил у меня разрешения закурить. Я ответила,что, насколько я понимаю, от моего разрешения здесь ничего не зависит. Онзахихикал, как будто я рассказала смешной анекдот… но глаза его не смеялись. Онвытащил большую старую черную трубку из кармана пиджака и набил ее табаком. Но,проделывая все это, он не сводил с меня своих пронзительных глаз. Даже когда онпытался поудобнее зажать трубку между зубами, он не отводил взгляда. Меня биланервная дрожь, когда эти глаза пробуравливали меня сквозь табачный дым, и яснова подумала о свете маяка — говорят, что его свет виден в двух милях даже вте ночи; когда туман настолько густой, что ничего не заметно уже на расстояниивытянутой руки.

Несмотря на всю свою решимость, я стала извиваться под этимвзглядом, но потом вспомнила, что говорила Вера Донован: «Чепуха — мужьяумирают каждый день, Долорес». Я подумала, что Мак-Олиф мог бы смотреть наВеру, пока у него глаза не повылазили бы, а она даже не переменила бы позы.Мысль об этом принесла мне небольшое облегчение, и я немного успокоилась;положив руки на сумочку, я ждала, пока он заговорит.

Наконец, когда Мак-Олиф понял, что я не собираюсь падать наколени и признаваться в убийстве собственного мужа, обливаясь слезамираскаяния, — как это он себе представлял, — он вытащил трубку изо рта ипроизнес:

— Вы сказали констеблю, что это ваш муж оставил синяки навашей шее, миссис Сент-Джордж.

— Ага, — ответила я.

— И что вы сидели с ним на террасе и наблюдали затмение, апотом возникла ссора.

— Ага.

— Позвольте мне узнать причину скандала.

— В основном из-за денег, — ответила я, — но подспудно из-заего пьянства.

— Однако именно вы купили ему спиртное, которое он пил в тотдень, миссис Сент-Джордж! Разве не так?

— Ага, — согласилась я. Я почувствовала, что хочу еще что-тодобавить, как-то оправдаться, но я не сделала этого, хотя и могла. Видите ли,именно к этому и подводил меня Мак-Олиф — хотел, чтобы я забежала вперед,раскрыла свои карты, оправдываясь и объясняя, и засадила бы тем самым себя втюрьму.

Наконец ему надоело ждать. Он побарабанил пальцами по столу,как будто ему все это смертельно надоело, а потом снова уставился на менясвоими глазами-прожекторами:

— После скандала вы покинули мужа; вы отправились на РусскийЛуг наблюдать за затмением в одиночестве.

— Ага.

Внезапно он весь подался вперед, упершись маленькимикулачками в свои маленькие коленки, и спросил:

— Миссис Сент-Джордж, известно ли вам, в каком именнонаправлении в тот день дул ветер?

Это было, как в тот день в ноябре 1962 года, когда яотыскала заброшенный колодец, чуть не свалившись туда, — мне показалось, что яуслышала тот же самый треск, — и я подумала: «Ты должна быть осторожной,Долорес Клейборн; ты должна быть — о! — очень осторожной. Сегодня здесь полноколодцев, и этот человек знает месторасположение каждого из них».

— Нет, — сказала я, — я не знаю. — А когда я не знаю, откудадует ветер, это значит, что день очень тихий.

— Действительно, был всего лишь легкий бриз, — попыталсявмешаться Гаррет, но Мак-Олиф движением руки остановил его.

— Ветер дул с запада, — сказал он. — Западный ветер,западный бриз, если вам так больше нравится, от семи до девяти миль в час, спорывами до пятнадцати. Мне кажется очень странным, миссис Сент-Джордж, чтоветер не донес до вас криков вашего мужа, когда вы стояли на Русском Лугу вкакой-то полумиле от него.

Секунды три я молчала. Я решила мысленно считать до трех,прежде чем отвечать на любой из его вопросов. Это удержит меня от излишнейторопливости, расплатой за которую будет падение в одну из ям, которые он вырылдля меня. Но Мак-Олиф, должно быть, подумал, что своим вопросом лишил меня дараречи, потому что подался вперед на своем стуле, и я клянусь и присягаю, что насекунду или две его глаза из ярко-голубых превратились в ослепительно-белые.

— Меня это не удивляет, — возразила я. — Во-первых, семьмиль в час — это не больше, чем легкое дуновение ветерка в сырой и душный день.Во-вторых, в бухте находилось больше тысячи лодок, и все они сигналили иперекликались гудками. И откуда вам известно, что он вообще кричал? Вы ведь неслышали этого.

Разочарованный, он откинулся назад.