— Я не нуждаюсь в ваших советах, мадам, — ответил Мак-Олиф,и красные пятна на его щеках стали еще ярче и больше. — Вы рады, что он умер?Ответьте мне!

— Какое, черт побери, это имеет отношение к тому, чтослучилось с Джо? — спросила я. — Господи, что это с вами?

Он не ответил — только схватил свою почти потухшую трубкудрожащей рукой и принялся снова зажигать ее. Больше он не задавал мне вопросов;последний вопрос, обращенный ко мне в этот день, был задан Гарретом Тибодо.Мак-Олиф не задал его, потому что для него он не имел никакого значения. Однакодля Гаррета это что-то значило, а для меня это было даже более важно, чем длянего, потому что ничего не закончилось, когда я вышла из полицейского участка втот день; в каком-то смысле мой уход был только началом. Этот последний вопроси то, как я ответила на него, были очень важны, потому что обычно то, что неимеет никакого значения для суда, бурно и с удовольствием обсуждается заизгородями домов, пока женщины развешивают выстиранное белье, а мужчины, сидяза столом спиной к рулевой рубке, поглощают свой завтрак. Все это не может отправитьвас в тюрьму, но вас могут распять в глазах всего города.

— Ответь, ради Бога, почему ты купила ему эту бутылкушотландского виски? — промычал Гаррет. — Что на тебя нашло, Долорес?

— Я думала, что он оставит меня в покое, если у него будетчто-нибудь выпигь, — ответила я. — Я подумала, что мы сможем мирно посидетьвместе, наблюдая за затмением, и он оставит меня в покое.

Я не плакала, действительно, но почувствовала, как слезинкаскатилась у меня по щеке. Иногда мне кажется, что именно поэтому я смоглапрожить после этого на Литл-Толле еще тридцать лет — из-за этойодной-единственной слезинки. Если бы не она, люди могли бы выжить меня сострова сплетнями, осуждением, злословием за моей спиной — да, вполне могли бы.Я очень сильная и выносливая, но не знаю, смог ли бы кто-нибудь вынеститридцать лет жизни среди людей, страдая от их пересудов и получая анонимныезаписки вроде: «Убирайся отсюда, убийца». Я получила таких несколько — и япрекрасно знаю, кто написал их, хотя их уже давно нет с нами, — но все этопрекратилось к тому времени, когда в ту осень возобновились уроки в школе.Поэтому вы можете сказать, что всей своей остальной жизнью обязанаодной-единственной слезинке… и Гаррету, который сказал, что не такое уж у менякаменное сердце, раз уж у меня нашлись слезы оплакивать Джо. В этом не былоникакого расчета, и не думайте, что я сделала это умышленно. Я думала вот очем: жаль, что Джо страдал так, как это описывал маленький шотландец. Несмотряна все, что сделал Джо, и на то, как страстно я возненавидела его, узнав, чтоон пытается сделать с Селеной, я никогда не хотела причинять ему страдания. Ядумала, что падение убьет его, Энди, — именем Господа клянусь, думала, что онумрет мгновенно.

Старина Тибодо покраснел, как стоп-сигнал. Он порылся вящике своего стола и, достав оттуда платочек, не глядя передал его мне —представляю, как он подумал, что за первой слезинкой хлынет целый фонтан, —извиняясь, что подверг меня «такому мучительному допросу». Клянусь, это былисамые научные слова, известные ему.

Мак-Олиф хмыкнул и сказал что-то насчет того, что он будетприсутствовать завтра на дознании, чтобы выслушать мои показания, и когдауходил — горделиво выпрямившись, — так хлопнул дверью, что зазвенели стекла вокнах. Гаррет подождал, пока он удалился, а потом проводил меня к двери,поддерживая меня под руку, но не глядя мне в лицо (это было так комично), и всевремя что-то бормотал. Не знаю, о чем он там мурлыкал, но что бы там ни было,это был способ Гаррета приносить извинения. У этого человека было такое мягкоесердце, что он не выносил вида чужих страданий и несчастий, я скажу ему обэтом… и я скажу кое-что еще о Литл-Толле: где еще человек, подобный ему, сможетне только проработать констеблем почти двадцать лет, но и удостоиться званого обедас овациями в его честь, когда он наконец-то ушел на покой? Я скажу вам, чтодумаю: место, где мягкосердечный человек может преуспеть в должностиполицейского, не такое уж и плохое, чтобы провести в нем всю жизнь. Очень даженеплохое. Но даже если это и так, я никогда так не радовалась, услышав, какзакрылась за мной дверь.

Итак, это были Содом и Гоморра, и дознание на следующий деньне шло с этим ни в какое сравнение. Мак-Олиф задавал мне множество подобныхвопросов. и все они были коварны, но они больше не имели власти надо мной, и мыоба знали это. Слезинка — это было хорошо, но вопросы Мак-Олифа (плюс то, чтовсе видели, как он окрысился на меня) породили все эти слухи и сплетни,разлетевшиеся по острову. Ну что ж; все равно ведь должны были возникнутькакие-то пересуды и домыслы, ведь так?

Вердикт был таким: смерть от несчастного случая. Мак-Олифуэто не понравилось, и он прочитал свое заключение заупокойным голосом, ни разуне оторвав взгляд от бумажки, но то, что он произнес, было официальной версией:напившись, Джо упал в колодец; возможно, он звал на помощь, но безуспешно,затем попытался взобраться по стене и выбраться собственными силами. Ондобрался почти до самого верха, но потом оперся о шаткий камень, тот сорвался,ударив его по голове и проломив череп (о протезах ничего не было сказано), иДжо упал обратно на дно колодца, где и умер.

Возможно, самым главным было то — но я поняла это тольконамного позже, — что они не могли найти мотив преступления, чтобы обвинитьменя. Конечно, местные жители (не сомневаюсь, что и доктор Мак-Олиф тоже)считали, что если я и сделала это, то только для того, чтобы Джо прекратилизбивать меня, но само по себе это не могло быть предъявлено в качествеобвинения. Только Селена и мистер Пис знали, какие веские мотивы для убийствабыли у меня, но никто, даже проницательный старина доктор Мак-Олиф, недогадался расспросить мистера Писа. А он сам и не подумал ничего рассказывать.Если бы он сделал это, то наша беседа в маленьком кафе стала бы достояниемгласности, а это, конечно, привело бы к огромным для него неприятностям вбанке. Ведь я же уговорила его преступить строжайшие правила.

Что же касается Селены… ну что ж, мне кажется, Селена судиламеня своим судом. Часто я вспоминаю тот взгляд ее потемневших глаз, слышузаданный ею вопрос: «Ты с ним что-то сделала, мама? Это моя вина? Это я должнарасплачиваться?»

Мне кажется, она заплатила — и это самое ужасное. Маленькаяпровинциальная девочка, до восемнадцати лег никогда не покидавшая границ штатаМэн, отправившись однажды в Бостон на соревнования по плаванию, так и невернулась и вдруг превратилась в элегантную, преуспевающую, деловую женщину,ныне проживающую в Нью-Йорке, — два года назад ей была посвящена целая статья в«Нью-Йорк таймс»! Она сотрудничает со множеством журналов, но все же находитвремя, чтобы писать мне раз в неделю… правда, это больше похоже на письма пообязанности, как и ее телефонные звонки раз в месяц. Мне кажется, что этимизвонками и паршивыми записочками она успокаивает свое сердце за то, что такбольше и не вернулась домой, и за то, что разорвала со мной все узы. Да, ядумаю, она заплатила; мне кажется, что наименее виновный расплачивается вдвойне— она все еще платит.