Сейчас ей сорок четыре, она так и не вышла замуж, она оченьхуда (я вижу это по тем фотографиям, которые она время от времени присылаетмне), и, мне кажется, она пьет — я поняла это по ее голосу, когда она звониламне несколько раз. Может быть, это одна из причин, почему она не приезжаетдомой; она не хочет, чтобы я видела, что она пьет, как и ее отец. А может быть,она боится того, что сможет сказать мне, если мы будем вместе. Или того, чтосможет спросить.

Ну да чего уж там теперь; сколько воды уже утекло с тех пор.Важно то, что я вышла сухой из воды. Если бы Джо был застрахован и если бымистер Пис открыл рот, то мне бы не поздоровилось. Из этих двух причин солиднаястраховка была бы хуже. Менее всего в этом огромном мире я нуждалась впронырливом представителе страховой фирмы, который составил бы компаниюподозрительному шотландскому докторишке, и так выходящему из себя по причинетого, что его обвела вокруг пальца невежественная провинциалка. Да, если бы ихбыло двое, они смогли бы загнать меня в угол.

Итак, что же было потом? То, что всегда бывает, когдасовершается убийство, а убийцу так и не находят. Жизнь потекла дальше, вот ивсе. Никто не ворвался в зал заседаний с дополнительной информацией в последнююминуту, как это бывает в кино, я не пыталась убить кого-то еще, и Господь непоразил меня молнией. Возможно, Он считал, что не стоит тратить на меняэлектричество из-за Джо Сент-Джорджа.

Жизнь продолжалась. Я вернулась в Пайнвуд к Вере. Селенавернулась к своим друзьям, когда пошла в школу той осенью; иногда я слышала,как она смеется, болтая с кем-то по телефону. Малыш Пит очень тяжело перенесизвестие о смерти отца… так же, как и Джо-младший. Джо перенес это тяжелее, чемя ожидала. Он похудел, осунулся; по ночам его мучили кошмары, но к следующемулету он вполне оправился и пришел в себя. Единственное, что действительноизменилось в 1963 году, так это то, что я позвала Сита Рида, и онзацементировал разрушенную крышку заброшенного колодца.

Через шесть месяцев после смерти Джо было вынесеноофициальное решение по поводу его завещания. Мне даже не пришлось никуда ехать.Где-то через неделю после этого я получила бумагу, подтверждающую, что всетеперь принадлежит мне, — я могла все продать, или обменять, или вышвырнуть всеэто в море. Такой широкий выбор вполне устраивал меня. Однако одно открытиеудивило меня: если у вас неожиданно умирает муж, очень удобно, чтобы все егодрузья оказались такими же идиотами, как и он. Я продала старый коротковолновыйприемничек, который служил Джо более десяти лет, Норрису Пинетту за двадцатьпять долларов, а три стареньких грузовичка переселились на задний двор ТоммиАндерсона. Этот простофиля был просто счастлив купить их, а на вырученныеденьги я купила «шевроле» 1959 года выпуска, у которого стучали клапаны, ноездил он все же отлично. На меня была переоформлена и чековая книжка Джо, и яснова открыла в банке счета на имена детей.

И еще одно — в январе 1964 года я снова взяла себе девичьюфамилию. Я не строила никаких особых иллюзий на этот счет, но я не хотела,чтобы фамилия Сент-Джордж висела на мне до конца жизни, как консервная банка,привязанная к хвосту собаки. Я думаю, что вы можете сказать, будто я перерезалаверевки, державшие банку… но я не избавилась от него так же легко, как от егофамилии, должна я вам сказать.

Да я и не ожидала этого; мне шестьдесят пять, и летпятьдесят из них я знаю, что человеку приходится делать выбор и платить, когданаступает время расплаты. Иногда выбор бывает чертовски болезненным, но всеравно это не дает права человеку обходить острые углы — особенно когда онотвечает за других и должен сделать за них то, чего сами они сделать не всостоянии. В таком случае вы должны принять самое оптимальное решение, а потомрасплачиваться за это. Для меня ценой стали ночи, когда я просыпалась вся впоту, мучимая кошмарами, или ночи, когда я вообще не могла заснуть; это и звук,произведенный камнем, когда я ударила Джо по голове, пробив ему череп и выбивзубы, — звук разбиваемой о каменную плиту фарфоровой тарелки. Он звучит во мнеуже тридцать лет. Иногда я просыпаюсь от него, иногда не могу заснуть вовсе, аиногда он поражает меня средь бела дня. Я могу подметать террасу своего дома,или протирать столовое серебро у Веры, или завтракать, включив телевизор, каквдруг я слышу его. Этот звук. Или глухой звук упавшего на дно колодца тела. Илиего голос, доносящийся из колодца: «До-х-лоооо-реесссс…»

Мне кажется, все эти звуки, которые я иногда слышу, по сутито же самое, что действительно видела Вера, когда пугалась проводов в углу иликомочков пыли под кроватью. Бывало, особенно когда Вера действительно сталаплоха, я забиралась к ней на кровать, обнимая ее и думая о звуке, произведенномкамнем, а потом закрывала глаза и видела фарфоровую тарелку, вдребезгиразбивающуюся о каменную плиту. Когда я видела это, то прижималась к Вере, какбудто она была моей сестрой или мною самой. Мы лежали в кровати, каждая со своимистрахами, и вместе засыпали — она со мной, чтобы я прогоняла зайчиков из пыли,а я с ней, чтобы не слышать звука разбивающейся тарелки, — и иногда, прежде чемзаснуть, я думала: «Вот так. Вот расплата за стервозность. И бессмысленноговорить, что если бы ты не была стервой, то тебе не пришлось бы платить,потому что иногда жизнь заставляет тебя быть стервой. Когда кругом разруха имрак и только ты можешь зажечь и поддерживать огонь, ты просто обязана бытьстервой. Но вот цена. Ужасная цена.

Энди, как тебе кажется, могу я сделать еще один глоточек изтвоей бутылки? Я никому не расскажу.

Спасибо. Спасибо и тебе, Нэнси Бэннистер, за терпение,оказываемое такой болтливой и грубой старухе, как я. Как это выдерживают твоипальчики?

Правда? Хорошо. Не теряй мужества; я знаю, что рассказаламного лишнего, но наконец-то я подхожу к той части рассказа, которую вамхотелось услышать больше всего. Это хорошо, потому что уже поздно, и я устала.Всю свою жизнь я работала, но не помню себя такой уставшей, как сейчас.

Вчера утром я развешивала белье — кажется, что прошло ухешесть лет, хотя все произошло только вчера, — у Веры был один из днейпросветления. Именно поэтому все произошло так неожиданно, отчасти поэтому ятак волновалась. Когда у Веры наступали такие дни, иногда она бываластервозной, но это был первый и последний раз, когда она была взбешенной.

Итак, я развешивала белье во дворике внизу, а она сиделанаверху в своем кресле на колесиках и наблюдала за операцией так, как любиладелать это. Она покрикивала на меня: «Шесть прищепок, Долорес! Шесть прищепокна каждую простыню! Не вздумай отделаться четырьмя, я внимательно слежу затобой!»

— Да, — ответила я. — Я знаю и, клянусь, знаю, чтоединственное, чего бы ты хотела, — чтобы было градусов на сорок холоднее и дулпорывистый ветер.

— Что? — заорала она. — Что ты сказала, Долорес Клейборн?

— Я говорю, что кто-то, должно быть, удобрил землю навозом всвоем саду, — сказала я, — потому что сегодня несет дерьмом сильнее, чемобычно.