принять то настоящее, к которому мы не желаем иметь ни малейшего отношения. И если забвение было навязано нам таким образом, неизменно появятся люди, которые будут упрямо помнить, люди, которые будут сопротивляться не только тому, что власти стремятся стереть те или иные события прошлого, но и забвению как таковому, неизбежному со временем, — люди, почитающие своим долгом помнить о жизни, которую у них отобрали, и неважно, в силу каких причин: они будут делиться историями, изображениями, песнями, видеороликами, сохранившимися в их сердцах и на жестких дисках, и позаботятся о том, чтобы их прошлое и дальше существовало хоть где-то, как-то, даже если исчезнут все объективные доказательства, даже если в публичном пространстве невозможно будет рассказывать эти истории. Даже если больно делиться тем, что происходило во время войны, даже если большинству легче страдать молча, утаивая воспоминания о той жизни, которую они пытались построить, и о той силе, что ее уничтожила, все равно останутся люди, которые упорно будут помнить — в том числе активисты, художники, архивариусы, сознательно избравшие себе такую стезю, но большинство все же обычные люди, у которых просто-напросто нет другого выхода, люди вроде Рани, которые в самом прямом смысле не сумели принять жизнь, лишенную того, что они потеряли, люди, утратившие способность участвовать в настоящем и потому до конца своих дней обреченные жить воспоминаниями и мечтами, строить в уме, подобно храму Пусала, монументы и мемориалы, которые им не дано выстроить во внешнем мире. Вот почему, неожиданно понял Кришан, стоя в саду, Рани в Коломбо так часто бывала задумчива: вовсе не из-за депрессии или печали, просто она строила в уме место, где сумеет воссоединиться со своими потерянными сыновьями, место, куда можно удалиться от мира, который каждый день и каждую ночь бомбардирует пустотой ее чувства.

Доносившиеся из дома причитания не прекращались, смешивались с барабанным боем, темп и громкость его, в свою очередь, нарастали, так что более звучный и быстрый стук, объявлявший о новоприбывших, уже было не отличить от той дроби, которую барабанщики выбивали в промежутках. Кришан поднял глаза, увидел, что на веранду вновь вышел распорядитель, на этот раз с сообщением о том, что сейчас можно в последний раз увидеть покойницу, потом гроб закроют; услышав это, ожидавшие на веранде и в саду зашевелились, те, кто стоял в саду, направились на веранду, те, кто был на веранде, выстроились в очередь, чтобы войти в дом. Кришан тоже устремился к дому, хотя там уже было не протолкнуться, и пристроился в конец стихийной очереди, скрывавшейся в дверях. Вошедшие в дом толпились у гроба, проталкивались поближе, подобно тому, как верующие в храме распихивают друг друга, чтобы, когда откроют завесу, увидеть статую бога; мужчины прикасались к гробу, некоторые плакали, разговаривали с усопшей, но большинство стояло с каменным лицом; женщины гладили Рани по лицу, плечам и рукам, воздевали ладони ввысь, били себя в грудь, голосили. Причитания достигли пика, женщины рыдали в унисон, голоса их взмывали и падали так ритмично и громко, что порою, казалось, затмевали даже стук барабанов, а тем оставалось лишь аккомпанировать голосам, задавать музыке коллективных причитаний ритм, от которого она тем не менее отставала. Ошеломленный происходящим, столь отличным от чопорных похорон, которые ему доводилось наблюдать в Коломбо, Кришан, смешавшись с толпой скорбящих, бросил взгляд на дочь Рани. Она стояла в изголовье гроба, но от ее самообладания не осталось следа, у нее подкашивались ноги, ее, как и прежде, поддерживали под руки две старухи, а она рыдала в голос и гладила мать по лицу. Сопровождать гроб на место кремации дозволялось только мужчинам, дочь Рани видела мать в последний раз и оттого ли, что понимала это, от громкого ли барабанного боя и причитаний, но тоже заговорила с матерью, запричитала вместе с прочими женщинами, хотя слова ее терялись за голосами, что взмывали и падали в комнате. Кришан по-прежнему не понимал, все ли женщины рыдают искренне, но пока его теснили к центру комнаты — он наступал кому-то на ноги, ему наступали на ноги, от жара тел и дыханий нечем было дышать, — ему пришло в голову, что, пожалуй, ошибочно думать о причитаниях с точки зрения искренности и неискренности, что, пожалуй, плачи, вопли, стенания, раздававшиеся вокруг, вовсе не выражение чувств, а своего рода услуга родственникам усопшего, пусть даже спектакль, но спектакль, который, вкупе с барабанами и обрядами, должен помочь родственникам оплакать утрату, выжать из них — так повитуха во время трудных родов сноровисто мнет живот роженицы и успокаивает ее ритмичной скороговоркой, — выжать из них слезы, которые сами собою, без помощи, никак не желают идти. Ведь понять, что такое смерть, непросто, и даже тем, кого сильнее всего затрагивает потеря, трудно по-настоящему смириться со смертью, по-настоящему оставить в покое и себя, и другого; пожалуй, основное предназначение традиции причитаний — помочь скорбеть тем, кто понес утрату, их друзья, родственники и община плачут (пусть даже сами и не чувствуют этой боли), дабы помочь заплакать горюющим. Приблизившись к гробу, Кришан во второй раз увидел мертвую Рани, ее напудренное лицо, рисинки, упавшие с губ на белый атлас обивки, ее бледные руки, сложенные на животе. Плакать не получалось, слезы подступали к глазам, но отказывались проливаться, однако в гуще толпы, средь толкающихся, напирающих, теснящих друг друга, средь голосящих и причитающих, средь барабанного боя Кришан целиком погрузился в происходящее, каким бы оно ни было, стал полноправным его участником, а не наблюдателем, ощутил его мощь, словно совершавшееся вокруг дало выход творившемуся в душе, выманило наружу из глубины сознания. Он сложил ладони, легонько дотронулся до плеча Рани, поднес руки к своим глазам, благословил ее и себя, коснулся пальцами ее лба и шеи и снова благословил себя: он наконец осознал, что перед ним действительно лежит Рани, стоял у гроба, смотрел на нее, пока его не оттеснили; Кришан, шаркая, обошел вокруг гроба и вернулся в сад.

Ожидание витало в воздухе, барабаны стучали с лихорадочным напряжением, четверо барабанщиков по-прежнему стояли у изгороди, погруженные в ритм своей дроби. Все больше зашедших в дом возвращалось во двор, распорядитель покрикивал нетерпеливо, поторапливал собравшихся, освобождая место у гроба. Женщины, поддерживавшие дочь Рани, чуть отступили с нею вместе от гроба, распорядитель с помощником аккуратно подняли крышку и закрыли гроб. Потом вышли во двор: там сбоку от дома у стены стояли носилки — два деревянных шеста, скрепленные крест-накрест палками, перевязанные веревкой и покрытые переплетением сухих