чем она покинула нас». На этом дочь Рани примолкла, размышляя о том, что сказала, в манере, свойственной всем понесшим утрату, когда они общаются с другими людьми: на первый взгляд они участвуют в беседе, на деле же разговаривают сами с собой. Кришан кивнул, выдавил улыбку, покосился на девочек, они стояли рядом со священником и своим отцом и поглядывали на них с недоумением и любопытством. Кришан не знал, что ответить, и медлил, ожидая, что дочь Рани скажет что-то еще, но она улыбнулась, давая понять, что разговор окончен, развернулась и вышла в соседнюю комнату спрятать конверт. Кришан выждал еще немного, надеясь, что удастся побеседовать с ней, когда она придет обратно, но едва дочь Рани вернулась, как в комнату вошла еще одна семья и принялась выражать соболезнования. Не видя причин оставаться в доме, Кришан напоследок взглянул на гроб, прикоснулся к его изножью, украдкой спустился в сад, поискал глазами свободное место, где можно встать, чтобы, не привлекая к себе внимания, наблюдать за церемонией и размышлять об увиденном и услышанном.

До этой минуты он верил, что, если приедет на похороны, обязательно узнает правду, что, вглядевшись в лицо дочери, поймет, как умерла ее мать, но, встретившись с дочерью Рани, понял, что надежде его не сбыться, и не только потому, что из-за нескончаемого потока людей, желающих выразить соболезнования, никак не удавалось с нею поговорить. Он почему-то рассчитывал получить убедительное подтверждение или опровержение своих подозрений, но едва дочь Рани заговорила с ним, как он понял, что однозначный вердикт невозможен и даже если он дождется окончания похорон, чтобы поговорить с ней, напрямую о самоубийстве не будет сказано ни слова и ему все равно ничего не останется, как истолковывать на свой лад то, что ему сообщат. Впрочем, его успокоило, что она встретила его с искренней теплотой, так отличавшейся от сухого механического тона, каким она разговаривала по телефону, успокоили его и слова дочери Рани о том, как ее мать относилась к аппамме: это значило, что страхи его беспочвенны и их совместная с бабкой жизнь в Коломбо не тяготила Рани, уехала она не потому, что ей было противно у них оставаться, а по другим, более веским причинам. Рани сказала, что хочет проводить время с внучками, так оно, несомненно, и было, но рассказ ее дочери внушил Кришану ощущение, что Рани уехала из Коломбо, скорее, потому что больше всего ей хотелось сбежать от собственных мыслей и психического нездоровья, что она уехала потому же, почему многие страдающие от хронической депрессии переезжают с места на место или то уезжают, то возвращаются — в надежде, что от перемены обстановки им станет лучше, хотя, по сути, куда бы они ни поехали, их неизбежно сопровождают мысли, точно невидимые передвижные тюрьмы, в которых они заперты. Еще Кришана тронуло ощутимое сожаление в голосе дочери Рани, словно решение покинуть Коломбо и перестать лечиться привело к ухудшению состояния ее матери, а может, и к ее кончине, словно депрессия ее матери и ее гибель связаны неким существенным образом. Главным образом из-за этого Кришан и подумал: быть может, его подозрения, что Рани покончила с собой, справедливы, но, вполне вероятно, он придает слишком большое значение тону дочери Рани, поскольку скорбящие порой с сожалением говорят о смерти тех, кого они потеряли, будто верят, что этого не случилось бы, если бы не какая-нибудь мелочь, будто верят, что можно было бы избежать не только этой конкретной кончины, но и смерти как таковой. Дочь Рани казалась искренней, беззащитной — поведение, несовместимое с вероятностью, что Рани совершила самоубийство, ведь если бы ее дочь действительно считала или хотя бы подозревала, что мать покончила с собой, она держалась бы куда более настороженно, подумал Кришан, не говорила бы так свободно о матери, и не только из-за стыда, но и из-за опаски, что люди догадаются о случившемся. Даже если и были четкие признаки того, что Рани свела счеты с жизнью, ее дочь о них явно не знала — то ли потому, что не замечала, то ли, что вероятнее, если таковые признаки существовали, она намеренно закрывала на них глаза. Да и смысл дознаваться, в конце концов, не покончила ли мать с собой, разве только тому были бы неопровержимые доказательства, а коль скоро их нет, так, наверное, проще решить, что это несчастный случай, и точка. В некотором смысле Кришан и сам был рад остановиться на этом, осознать, что большего ему выяснить не удастся, да тем и ограничиться, ведь, по всей вероятности, Рани все-таки не сводила счеты с жизнью. Но даже если это самоубийство (что вряд ли), подумал Кришан, то, если верить сказанному дочерью Рани, ни его самого, ни его родных в этом никто не винит, напротив, они, как могли, старались помочь, и то, что Рани сотворила с собой — если, конечно, она с собой что-то сотворила, — стало следствием действия неких подспудных сил в ее душе, сил, никак не связанных с семьей Кришана.

Он поднял глаза и заметил, что народу в саду прибавилось и неслабеющий гул голосов стал громче. Подходили все новые и новые люди, здоровались со знакомыми по пути в дом, казалось, здесь все друг друга знают, в некотором смысле это основная примета деревенской жизни: никакой анонимности, все знакомы, даже если не дружат. Войдя в дом, новоприбывшие направлялись к дочери Рани, выражали соболезнования, женщины разражались театральными рыданиями и, взяв дочь Рани за руки, принимались громко причитать, потом подходили к гробу, били себя в грудь, воздевали руки горé и обращались к мертвому телу Рани, точно она жива. А потом, отерев слезы, женщины выходили на веранду и чудесным образом преображались, будто, стоило им удалиться от гроба и горюющих родственников, потерянное самообладание тут же к ним возвращалось. Кришан не раз слышал, как его мать — а она выросла в Джаффне и терпеть не могла деревенскую жизнь — презрительно отзывалась о причитаниях, которые, по ее словам, она слышала на каждых деревенских похоронах: не причитания родственников усопшего, они-то, как правило, скорбят искренне, а причитания всех прочих, тех, для кого эта смерть была не так уж важна и кто порой толком не знал покойного; эти люди, по словам матери Кришана, шли на похороны, перешучиваясь или насвистывая веселый мотивчик, у гроба же принимались кривляться, после чего, когда уже никто на них не смотрел, жили себе дальше как ни в