Она уже проклинала тот летний день, когда пошла к бревну слушать сказки. И Лёшу, который к этим сказкам отнёсся так легкомысленно. И Марьяну, которая затянула их всех сюда.

– Мы должны бороться. – Ксюша без особой решимости встала, пошатнувшись, взяла полотенце. Она попробовала оттереть смолу, но очень скоро полотенце безнадёжно испортилось и толку от него стало мало. Марьяна оторвала кусок платья и оттёрла им небольшой участок. Ксюша и Янина последовали её примеру. Надя с трудом встала и тоже стала помогать.

Оттереть хоть немного, не дать мерзкой смоле спуститься ниже! Вот уже и узор виден – но снова чернеет, словно и не было ярких красок. Ещё чуть-чуть – красный утиный клюв проглянул, но его тут же поглотила липкая чернота. Вода в вазе почернела, цветы рассыпались в прах, смола наполнила чашки в красный горох и пузатый чайник, нырнула в печной проход, растеклась по лавке, залила пол…

– Ай! – вскрикнула Янина, нечаянно ступив в смолу, и принялась оттирать ногу.

Свечи догорали, перо мерцало еле-еле, словно и у него не хватало сил противостоять страшной ночи. В глухой ватной темноте они до последнего боролись с отравой, но в конце концов сдались. Медленно пришло осознание: выхода нет. Нет и ничего вокруг. А то, что пока существуют они сами, – ошибка, абсурдная, но поправимая. Они сидели на полу, вжавшись лбами в колени, не смотрели друг на друга, не приближались, ждали удушья, спасительного забытья.

Густая, осязаемая тьма пробралась в их дом и сомкнулась стеной.

Шестой виток. Обряд

Яблоня разрослась, дикая и неухоженная, скрывая окна от посторонних глаз. Тропинка аккуратной дугой огибала дом Пелагеи: Таня тоже протаптывала её своими ногами, всегда обходя дом стороной. Только однажды заходила, уж больше двадцати лет прошло. Получила тогда наставления да целебный отвар – и то, и другое горькое, вязкое. А сейчас снова в отчаяньи взялась за холодную ручку калитки.

Утренний туман стелился по траве, влажный воздух расползался по коже мурашками. Поёжившись, она толкнула калитку, прошла по заросшей сорняками дорожке, поднялась на порог. Постучала трижды. Подождав, постучала ещё, громче. Уже собралась было уходить, как услышала, наконец, шаркающие шаги и застыла.

Пелагея вышла, кутаясь в телогрейку. Ноги обуты в резиновые тапки поверх шерстяных носков, на голове – чёрный платок в красных маках, которыми уже полакомилась моль. Кожа рук напоминала древесную кору, дрожащие пальцы вцепились в клюку, которая будто была их продолжением.

Пелагея полуслепо вглядывалась в гостью, не узнавая. И чего от неё можно хотеть? Она, поди, уже ничего не помнит и не понимает. Тане почему-то стало жаль и её, и того, что тропинка заросла сорняками. Отправить бы сюда всех пятерых – мигом порядок во дворе навели. Если бы знали. Если бы были дома.

– Они пропали, – от волнения Таня забыла приветствия и сразу перешла к делу. – Все пятеро. Вы что-то знаете об этом? Знаете, где они?

Она говорила громко: прабабка наверняка плохо слышала, смотрела непонимающе.

– Вы к этому причастны, не делайте вид, что не понимаете. Знаете же, что я чувствую!

Вместо ответа Пелагея развернулась и зашаркала в дом. На ходу махнула рукой – мол, следуй за мной. Таня вошла, попав в облако старушечьего запаха, который ненавидела и которого боялась. Неужели так когда-нибудь запахнет и в её доме? Да – если дети не вернутся, если никогда не приведут в дом внуков.

Сердце до боли сжалось: здесь ничего не изменилось. Только ещё сильнее обветшало, растрепалось, по-старчески загрустило. В углу стоял всё тот же огромный сундук, которому Таня подивилась в свой первый визит. Пелагея подошла к нему, хотела поднять тяжёлую крышку, но схватилась за спину. Таня тут же кинулась помогать.

В сундуке на самом верху лежало кружево тонкой, искусной работы. В узоре, как живые, сплетались травы да птицы, цвета насыщенные – одним словом, глаз не оторвать.

– Марьяны твоей работа.

Таня вздрогнула, услышав имя дочери. Смысл дошёл позже. Она и сама, как зачарованная, плела шаль, а потом будто кто забрал у неё работу прямо из рук. Было то в самом деле или приснилось, но наутро шаль исчезла. Выходит, не зря стояла прялка в комнате Марьяны – судьбой её стала. Вот только в каких неведомых краях сидела за работой её старшая дочь?

Следом за кружевом Пелагея достала из сундука блюдце, тяжёлое, со щербинками по краю, с паутинкой трещин в середине. Пустила по кайме яблоко, и оно закрутилось, сверкая румяными боками. Откуда только взялось такое, не сезон ведь ещё… На блюдце заиграло изображение: поросший травой лес, следы босых ног на влажной тропе, меж деревьев – ручей, медленный, точно в нём густая слюда вместо воды. А над тем ручьём – две волшебные девы с крыльями вместо рук: одна темна и бледна, у другой взгляд воинственный, волосы заплетены в мелкие косы.

– Грядущее показывает, – сказала Пелагея о блюдце, – да не всегда то, чего ждём…

Птицы вглядывались в небо – к ним уже слетала третья: крылья словно радуга, щёки румяны. Уцепилась огромными когтями за ветку и тоже посмотрела наверх. Там, в небесной мути, сверкнула огненная вспышка. Это пылали огнём крылья четвёртой птицы: лик её словно из золота, брови как языки пламени, во взгляде чернота. Вспыхнул лес, и в огне исчезло всё.

Пламя вырывалось из блюдца, и Таня отшатнулась в испуге, но огонь уже погас. Только в трещинах ещё теплилось, словно в остывающих жилах вулкана.

– Видишь, не всё нам ясно да не всё открыто, – сказала прабабка. – Но они поймут и справятся. Не на смерть их послала, а на испытание, уж придётся мне поверить, а им – довериться. Ты не печалься. Ступай и жди.

Чуть моложе звучал теперь её голос, и Таня вдруг поняла: уйма сил уходила у этой женщины, чтобы оставаться в мире Явьем, живом, ведь давно уже ему не принадлежала. А всё затем, чтобы указать неведомые пути своим правнукам, чья связь с миром вещих птиц ещё не угасла.

– Им я доверяю, – ответила Таня. – А верить ли вам?.. Знаю, какое колдовство вы творили. Отвары ваши памяти лишали, жизни неначатые обрывали… Не перечислить всего.

– Делала лишь то, что просили, внучка, – ответила Пелагея низким голосом. – Никого не принуждала. Что дар мне такой достался – я ли тому виной? Но цена уплачена, нету за мной долга. Ты вон живёшь, здоровая да красивая, дети твои новую судьбу плетут.