Эта страсть передавалась от поколения к поколению и не могла угаснуть от того, что хлеба у людей уже почти не было.

Чтобы не мешать Зине осваивать сценическое пространство, он устроился на чурбачке возле дровяного сарая и усадил Петьку на колени. Мальчик тотчас поднял пухлое, шелковистое личико и улыбнулся так, что у Клима незнакомо зашлось сердце.

– Милый ты мой, – прошептал он незнакомые для себя слова и, быстро взглянув на остальных, бережно прижался губами к упругой щеке ребенка.

У Петьки снова вырвался радостный смех, и все оглянулись на него, но Клим уже успел отстраниться. «Он все еще пахнет молоком, – от нежности он с трудом переводил дыхание. – Разве артистки кормят грудью? Она кормила… Наверняка. Даже спрашивать незачем».

Ему горько было думать, что, может, уже никогда не суждено этого увидеть. Хотя тогда… в его сне… она обещала… Клим осторожно сжал тонкие ребрышки мальчика: «Такой же… теплый, маленький… Неужели это возможно?»

Запретив себе изводиться сумасшедшими желаниями, Клим начал пристально следить за приготовлениями артистов и вскоре обнаружил, что не одинок. Перехватив Зинин взгляд, он указал ей глазами на крышу самого высокого и крепкого сарая, похожего на тот, что построил когда-то его отец. Там залегли четверо мальчишек, примерно Жоркиного возраста, и вид у них был такой, словно они играли в войну и прятались от фашистов.

«Хотя, может, сейчас мальчишки уже играют во что-нибудь другое, – с сомнением подумал он. – По-моему, они уже лучше знают о похождениях американцев во Вьетнаме, чем о Второй мировой…»

Искоса глянув на первых зрителей, Зина довольно улыбнулась и вытряхнула из большого пакета костюмы клоунов.

«На сцене она не боится быть смешной, – вспомнил Клим. – Почему эта свобода не дается ей в жизни? Может, ее пугает то, что ее и так никто не воспринимает всерьез как жену режиссера? Но ведь Зине известно, что она – талантливая актриса… Даже я говорил это уже не один раз. Или это нужно повторять изо дня в день, чтобы у нее, наконец, исчезли сомнения? Скорее всего, до конца от них не избавишься… Столкновение в одном человеке мании величия и комплекса неполноценности, наверное, и есть главный катализатор творчества. У меня пока наблюдается только второе».

В руках у Жоржика возник маленький рожок. Вскочив на помост, он издал громкий протяжный сигнал. Мальчишки на крыше вскинулись от неожиданности и затихли, одинаково приоткрыв рты. Позади Клима, по-старчески надтреснуто заскрипев, распахнулось окно. Его потянуло оглянуться, чтобы хотя бы визуально объединиться с новым зрителем, но Петька так трогательно прижался мягкой макушкой к его ключице, что Клим побоялся потревожить малыша.

«Ее ребенок, – ощутив новый прилив нежности, неизбывной, как до этого одиночество, проговорил Клим про себя. – Если б только можно было… Если бы все случилось… Я носил бы его и носил…»

Клим то и дело ловил на себе удивленный Зинин взгляд и смущенно думал, что, наверное, она видит, как он то поглаживает, то целует ее мальчика, хотя ему хотелось, чтобы это осталось незамеченным. Когда они встречались глазами, Зина растроганно улыбалась. Эта улыбка отзывалась в нем пронзительными вспышками восторга: «Разве чужому, безразличному ей человеку хоть одна женщина позволит целовать ее ребенка?!» Он отвечал себе «нет» с такой поспешностью, будто в короткую паузу способно просочиться какое-нибудь исключение из правил, которые бывают как убийственными, так и спасительными. Ведь и сама Зина тоже была исключением.

Она уже скакала по самодельной сцене, зазывая зрителей, не хуже отошедших в легенды скоморохов. Отвлекшись на мальчика, Клим и не заметил, в какой момент она превратилась из полуреальной и вместе с тем такой живой женщины в рыжего клоуна-подростка, горластого и нахального. Грима на ней почти не было, только лохматый парик, и все же перед ним было совсем другое лицо, другой человек.

Замерев, чтобы не спугнуть Петьку и не смутить по-кошачьи подбиравшихся зрителей, Клим смотрел на рыжего клоуна во все глаза, а рядом кувыркался еще и маленький, проказливый Арлекин. И, как положено, красовалась юная, обворожительная Коломбина.

«У них получится! – все сильнее волнуясь и кусая губы, твердил Клим. – Мои глаза не будут единственными». Но Зина все равно смотрела только на него, хотя постоянно находилась в движении. Так танцор, кружась волчком, выбирает глазами точку, которая поможет ему не потерять равновесие. Клим с трудом улавливал смысл шуток и анекдотов, которые выкрикивала Зина, потому что его слух жадно вбирал звуки, раздававшиеся сзади, из стихийно сложившегося зрительного зала. Смешки, всплески аплодисментов, слова-слова-слова, все это Клим пропускал через себя, добровольно сделавшись живым фильтром, отсеивающим все недоброе, чтобы оно не дошло до Зины.

Но такого почти и не было. «Во язык чешет!» – было самым сомнительным из всего, что Клим услышал. Да и это было произнесено с таким уважением, что он даже не забеспокоился.

Когда острый Зинин язычок добрался до современных нуворишей, он едко усмехнулся: «Репертуар им явно не папа подбирал…» И уже без злорадства удивился: «А ведь она не уважает его… За что же она может его любить? Его ведь даже и жалеть не за что…»

По некоторым обрывкам фраз Клим догадался, что зрители ждут момента, когда артисты пойдут с шапкой по кругу. И опасаются, как бы не упустить его, чтобы вовремя пуститься наутек. Решившись потревожить малыша, который, впрочем, с удовольствием переместился на другое колено, Клим обернулся к зрителям и негромко сказал:

– Не волнуйтесь, это бесплатный спектакль. Никто с вас денег не потребует.

– А чего ж они тогда хотят? – недоверчиво хмыкнул кто-то, и остальные тоже негромко загудели.

Он произнес с нажимом, чтобы заставить их поверить:

– Просто порадовать вас.

– С чего бы это? – процедил неуловимо похожий на Ворона парнишка.

Клима вдруг осенило:

– Это концерт в память одного человека, который здесь жил. Его внук приезжал недавно. Поздно, к сожалению. Это он попросил их…

Собравшиеся понимающе закивали, поглядывая друг на друга, и Клим обрадовался, что попал в точку. Уважение к уже ушедшим было понятнее уважения к живым.

Радость, сменившая напряжение, сделала их лица похожими на человеческие, хотя, обернувшись, Клим был сначала поражен:

«Боже ты мой… Одни Шариковы…»

Теперь они понемногу превращались в людей – все еще уродливых и замордованных жизнью, но хотя бы неозлобленных. Климу показалось, что прямо сейчас, на его глазах, они учатся улыбаться. Не пьяно хохотать, как умели и раньше, и не злорадно посмеиваться, а улыбаться оттого, что просто хорошо на душе. Ведь не может не стать хорошо, когда кто-то дарит тебе праздник в стране будничных красных дней.

«Вот