все в театре знали об этом или, по крайней мере, догадывались. Но было стыдно за себя – столько лет сносившую его пренебрежение и веселый цинизм только потому, что удавалось верить: настоящая любовь стерпит и не такое.

«А любви-то и не было, – опять поддавшись отчаянию, потому что аллея осталась позади, сказала себе Зина. – Он даже не видит во мне женщину… Почему другие – чужие – видят, а он нет? Я родила ему троих детей… Я воплотила все его режиссерские замыслы… Кто сделал бы это, снося его окрики и капризы, если б меня не было? А он относится ко мне, как к случайному собутыльнику, с которым приятно потрепаться о всякой ерунде… Может, все дело в том, что мне уже за тридцать?»

Ей было обидно даже допустить, что все объясняется так примитивно. Как у всех. «Клим старше, – внезапно припомнилось ей. – Для него я еще молодая… И всегда буду молодой».

Машинально здороваясь с соседями, но ни с кем не останавливаясь, Зина поднялась на свой пятый этаж и как можно тише открыла дверь. Но можно было и не таиться – дети так вопили в своей комнате, что соседи, наверное, уже отбили кулаки о стены. Не включая свет, Зина подошла к зеркалу и почти вплотную приблизила лицо к отражению. Ничто в ней не изменилось, и морщин совсем не было. Конечно, кожа не так эластична, как десять лет назад, и на шее наметились кольца, но косы молодили ее, Зина это знала.

«Он любой спектакль начинает ненавидеть после второго сезона, а мы вместе уже почти тридцать лет, – ей стало тяжело от этой мысли, но она еще и добавила: – Мы встретились так давно, что уже перестали видеть друг друга. В чем я пытаюсь его упрекнуть? Разве я сама вижу в нем мужчину? Разве я замечаю, когда он прикасается ко мне? Если б не появился Клим, я и не вспомнила бы, что сердце может так пронзительно сжиматься…»

Оттолкнувшись от зеркала, она легко сбросила сандалии, уже не ощущая измучившей по дороге обиды, и босиком прошла к детям. Мальчишки с воплями спрыгнули с Тониной кровати, а она изможденным голосом произнесла:

– Мама, они меня чуть с ума не свели!

– Ничего не случится, мы же с папой еще в своем уме, – бодро отозвалась Зина и про себя расхохоталась над этой фразой.

– Мам, а у Петьки почти получилось! – восторженно заявил Жора. – Я из него гуттаперчевого мальчика сделаю, вот увидишь!

– Я тебе сделаю! Пойдемте лучше коктейль сделаем вместо всяких гуттаперчевых мальчиков.

Мальчишки разом завизжали от восторга и, отталкивая друг друга, помчались на кухню, но Тоня строго спросила, не двинувшись с места:

– А папу не будем ждать? Он тоже любит коктейль.

– Папа сегодня поздно вернется, – убежденно ответила Зина и протянула дочери руку.

Но Иван пришел домой, когда дети еще только укладывались спать. Потискав каждого по очереди, он прошел к Зине и, растянувшись рядом на мягком диване, прижался к ее плечу холодным носом:

– Занька… Ну, мир?

– Еще бы, – отозвалась она, не отрывая взгляда от книги. – Не будем же мы устраивать войну в собственном доме!

Жалобно вздохнув, Иван пообещал:

– Если ты так категорично настроена, я придушу собственный замысел.

– Это ты о чем?

– О ночном шоу, конечно. Но это было бы здорово… Никакой похабщины!

– Девочки не хотят в этом участвовать. Не можешь же ты их заставить!

Он неподдельно удивился:

– Почему это не могу? Захочу и заставлю. Тоже мне – проблема!

– Ты никого не уважаешь, – процедила Зина и звучно перелистнула страницу.

Расслабившись, он от души расхохотался:

– Ну ты сказала! Как можно уважать ножки и попки?!

– Если ты не видишь остального, то это не их вина.

– Моя, значит?

– А это спорно?

Она закрыла книгу и наконец посмотрела на него. В голубизне его глаз поблескивала одна лишь безмятежность.

– Иногда мне даже не верится, что это ты поставил все наши спектакли, – сказала Зина, ощутив прилив незнакомого страха.

– А что такое? – лениво поинтересовался Иван и устало потер глаза. – Ой, спать хочу… Давай укладываться, а? Детей я уже чмокнул.

– Давай, – согласилась Зина и вдруг замерла, настигнутая той надеждой, которая, как невидимая нить, скрепила весь этот странный день: «А если мне все же приснится тот сон? Почему его послали только ему? Я хочу увидеть это… Я так хочу… Он говорил, что я была там счастлива…»

Глава 12

– Ох, Клим, какой из вас психиатр? Вы же сами… – она хохотала, по-девчоночьи прикусывая косу, и, озираясь на детей, возбужденно шептала: – Люди подумают, что мы – целое семейство, сбежавшее из сумасшедшего дома!

Он смеялся с ней вместе, боясь отвернуться хоть на секунду, чтобы не потерять то единственное, что заставляло его поминутно твердить про себя: «Я счастлив… Я счастлив…» В течение этого утра Клим то и дело удивлялся, почему людям никогда не удается уловить этот момент абсолютного счастья, и только отступив в прошлое, он проявляется из черноты, как фотография с негатива. А ведь этот миг так ощутим и выпукл, что его может заметить и незрячий, если другие чувства не покинули его…

«Ведь вот оно – счастье… Как же можно его не почувствовать, если от него покалывает в носу и слезится в глазах? Она рядом… Счастье – это самое простое и доступное, что только создано Богом… Нужно лишь уметь оценить эту простоту. Она рядом».

Клим говорил это себе и каждый раз добавлял: «И ее дети». Для этого ему не приходилось прикладывать никакого усилия, в этом напоминании не было ничего натужного, но все же началом начал оставалась Зина. Ослепительно вспыхнувшее солнце его выхоложенной одиночеством Вселенной…

Ему нравилось, как она смеется – не столь заразительно, как ее муж, а скорее упиваясь своим весельем, как ребенок, всем своим существом доверяющий взрослому, который держит его за руку. Смеясь, Зина все время заглядывала ему в лицо, и то, что Климу тоже было весело, отражалось в ее глазах, делая их солнечными.

– Клим, я не выступала во дворах со времен школьной агитбригады! – оправдывала Зина свое волнение и в ужасе делала круглые глаза.

– Так вас и сейчас можно принять за старшеклассницу! – радостно лгал он, зная, что ей это будет приятно.

– Да уж, конечно! Вы такой льстец, сударь… Это здорово. Мне уже давно вот так, мимоходом, не делали столько комплиментов.

Клим не поверил:

– Да быть не может!

– Правда. После спектакля их хоть отбавляй! А потом я