– Ты не устала от театра?

– Как я могу от него устать? – она посмотрела на него с недоумением. – Это все равно что устать от самой себя! Это невозможно.

Иван не согласился:

– Нет, это не одно и то же. Человек может остаться без театра, но с самим собой он будет всегда. Из своей шкуры не выскочишь…

Сорвав серебристую головку репейника, она повертела ее в пальцах, потом с размаху прилепила к джинсам.

– Ты хочешь, чтобы я ушла из театра? – ее голос прозвучал так ровно, что Иван весь похолодел.

Вскочив, он заходил вокруг нее, размахивая руками, словно опять был на репетиции, и закричал ничуть не тише:

– Да я просто рассуждаю! Что ты, Занька?! Еще не хватало, чтобы ты ушла!

– Почему?

– Да нипочему! Что тебе в голову взбрело? Я же вообще говорил. О недолговечности актерской судьбы… А конкретно о тебе и речи нет!

Щелчком сбросив репей, Зина напомнила:

– Многие актрисы до старости были на сцене. Тебе, я надеюсь, не нужно перечислять?

У него вдруг вырвалось:

– Но не молодежного театра!

Сердце его тотчас испуганно екнуло, но Зина будто и не услышала этих слов. Легко оттолкнувшись от сухой земли, она подошла к краю обрыва и посмотрела вниз, на широко расползшиеся вдоль реки деревенские домики.

– Чудной у нас город, – сказала она со смешком. – В самой сердцевине и бор, и деревня. Я никогда не была в настоящей деревне… Как ты думаешь, я смогла бы там жить?

Он, не задумавшись, ответил:

– Нет, конечно. В деревне же нет театра.

– А если б его и здесь у меня не было?

– Но он же у тебя есть! – опять похолодев от недоброго предчувствия, крикнул Иван, не решаясь подойти к Зине.

Обернувшись, она посмотрела на него в упор:

– На полгода? Или меньше? Скажи заранее… Я не могу… Чтобы потом это так сразу… вдруг обрушилось на меня… Я просто не выдержу!

У нее так жалобно затряслись губы, что Иван, проклиная себя, рывком притянул ее и мягко сжал. Он обнимал ее, но не говорил ни слова, ведь ничего не мог обещать Зине в том случае, если сам оставался здесь и не получал перспектив создать театр другого уровня. А в последние дни желание учиться как-то незаметно поугасло в нем… Может, потому что он многое вспомнил, в том числе и то, как это унизительно, когда тебя поучают. А избежать этого никак бы не удалось: из режиссера модного театра Иван опять на какое-то время превратился бы в ничто, в ноль без палочки, который еще только предстоит сделать полноценной цифрой.

К тому же ему почему-то страшно было оставить свой дом, хотя никогда прежде Иван ничего подобного не испытывал. И в возникновении этого глупого опасения тоже каким-то образом поучаствовал Клим Жильцов. А еще вернее, последовавший за его появлением стихийный Зинин протест, остатки которого давали о себе знать до сих пор, когда она вдруг не из-за чего начинала кипятиться на репетициях. Теперь Иван уже не был уверен, как раньше, что может без опасений оставить на нее свое гнездо.

Предположений, что может случиться, у него не было, но Иван хорошо чувствовал: что-то может… И подставляться он не собирался. Иван был из породы тех борцов, которые предупреждают удар противника, когда он еще только замысливается. Ему всегда нравилось участвовать в драках, и не только физических. Побежденным Иван оказался только однажды, когда в потасовку ввязалась Зина и он не смог поднять на нее руку. Но это свое поражение Иван переживал так долго и столько ночей подряд проигрывал в воображении, как следовало поставить ее на место, что в конце концов дал себе слово, что больше никому не позволит одержать над собой верх. Даже ей. Особенно ей…

«Иначе я перестану себя уважать, и это будет со мной до самой смерти», – так решил Иван много лет назад и с тех пор держал свое слово. Чтобы не изменять себе, он попросту не вступал в схватку с теми, кто был заведомо сильнее его и у кого на лбу стояла печать победителя. Зинин лоб был чист…

Приподняв ее голову, Иван молча поцеловал влажный соленый рот и ладонью вытер все лицо. Потом внушительно произнес, стараясь говорить помедленнее, подозревая, что до нее сейчас с трудом дойдут любые слова:

– Но у тебя всегда буду я. И дети.

– Ты? – переспросила Зина с таким видом, будто ослышалась, и вдруг, оттолкнув его в грудь, отступила на несколько шагов. – Ты?

Она засмеялась. Точно тем смехом, какой слышался Ивану из-за неоткрывшейся двери, когда он сходил с ума от страха потерять ее.

– Не надо! – выкрикнул он, сам еще не поняв, чего именно не надо.

Продолжая смеяться, Зина знакомым жестом закинула руки за голову, повернулась к нему спиной и еще раз оглядела деревню.

«Что это она так на нее уставилась?» – с тревогой спросил себя Иван и попытался заглянуть ей в лицо.

Не заметив этого, Зина повернулась и пошла к детям, все так же держа руки за головой. И чем дальше она уходила, тем больше свободы виделось Ивану в разлете ее девчоночьих локтей.

«Ее не догнать, – вдруг мелькнуло у него в мыслях, и он ужаснулся тому, что подумал. Внезапно запаниковав, Иван повторял и повторял, пытаясь убедить себя самого: – Она не уйдет! Я не позволю этого… Что угодно, только бросить меня я ей не дам…»

Почему-то ему и в голову не приходило, что об этом пока и речи не было. В эту минуту Иван слышал только ее смех и помнил, что подсознательно знал всегда: такой смех прозвучит сигналом – это финал. Занавес, господа…

У него даже плечи заныли от того, какие усилия потребовались, чтобы удержать себя и не заткнуть уши. Но это действие оказалось бы совершенно бесполезным, ведь Зинин смех уже вошел в него и звучал теперь настолько глубоко, что его невозможно было ни заглушить, ни вытравить.

– Папа! – крикнула дочь, помахав старой ракеткой. – Будешь в бадминтон?

– Сыграй с мамой, – отозвался Иван, не поняв, что сказал. И только потом спохватился и подумал, что впервые отказался поучаствовать в их игре.

Но сейчас единственным, на что он оказался способен, – это проследить за Зиной, в надежде выведать, откуда взялась в ней смелость так рассмеяться ему в лицо. Ивану мерещилось, что жена выстроила в уме некий коварный план, который был настолько закодирован, что без ее же подсказки разгадать его было невозможно. Вся проблема состояла в том,