так поступает, но Зина (уклончиво, на его взгляд) отвечала: «Да ну, скучища такая…» Но при этом она ухитрялась постоянно находиться в гуще всех событий – от субботника до срыва урока. Иногда Иван даже начинал орать, свирепея от невозможности ее понять: «Да ведь они подчинялись бы тебе! В рот бы заглядывали!» Зина старательно морщила лоб: «А какая от этого радость? Как будто всю жизнь у зубного врача сидишь…» После такого ответа ему оставалось только бросить в сердцах: «Ну ты вообще!»

Только однажды ему довелось наблюдать, как Зина в открытую пыталась кого-то сломить. В тот самый злополучный день, когда он решил проучить новенького с вызывающим именем Лев за то, что тот слишком много разглагольствовал и о грядущей компьютеризации, и о театральном застое, и о Набокове, о котором Иван тогда и не слышал. Но больше всего Ивана, конечно, разозлило его пренебрежительное сообщение о том, что «театр умер, да здравствует кино!». И еще то, что Зина, которая сама уже была помешана на театре, выслушивала эти бредни только что рот не разинув. Она сидела за партой, хотя была перемена, а Левка нависал над ней тощим длинношеим коршуном.

«Я убью вас обоих!» – едва не заорал Иван, увидев их вместе, хотя до этого ни разу и не задумывался всерьез над своим отношением к Зине. Она просто была в его жизни. И была самой этой жизнью. А иначе и быть не могло.

Подослав кого-то из мальчишек, которые вечно вертелись вокруг него, Иван выманил Левку в коридор и без объяснений двинул ему в челюсть. Ему еще и помогли, хотя справиться с худосочным умником не составило бы труда. Но поучаствовать в победе грубой физической силы над интеллектом хотелось каждому.

Вот тогда-то Зина впервые и пошла наперекор его воле. Иван даже опешил, когда она ворвалась в толпу избивающих Левку и первым делом влепила пощечину Ивану. Ни разу после он не пытался выяснить, почему именно ему, как через много лет Зина не стала выяснять, почему однажды вдруг заело замок в их двери. Может быть, она так же подсознательно угадала, что лучше этого не знать…

Но причину своей теперешней тревоги Иван все же решил выяснить. Приняв Зинин возраст за самое вероятное, он начал обдумывать, как возможный повод для беспокойства, ее недавний бунт во время спектакля, когда Зина самовольно изменила тональность роли на противоположную. Правда, никто не узнал о том, что это не было его решением. Иван даже принял незаслуженную похвалу, физически чувствуя: признаться в том, что Зина и как актриса, и как жена внезапно вышла из-под его контроля, было выше его сил.

«Никто не знает, кроме Жильцова», – вдруг вспомнил Иван и в раздражении хрустнул пальцами: опять этот Клим! Он и возник-то как раз в тот день, когда Зина перевернула «Лягушку» с ног на голову. И чем чаще Иван думал о том дне, тем увереннее повторял мысль, что именно из-за Клима это все и произошло. Правда, он божился, будто сказал Зине о роли буквально пару слов, но Иван-то знал, что актрисе с такой интуицией этих двух слов вполне достаточно, чтобы охватить весь замысел целиком. И замысел этот принадлежал не Ивану…

Ему не хотелось даже допускать подозрений, что Клим сознательно перетянул канат на свою сторону. Не того запала был человек, чтобы становиться у него на пути… Скорее всего, Клим ляпнул что-то по простоте душевной, а Зина ухватилась за его слова, как за щит, прикрывшись которым, можно протащить на сцену свои собственные идеи. Которые поначалу (Иван прекрасно помнил!) она даже пыталась отстаивать.

«А может, он просто не понимает, что я собой представляю? – недоумевал Иван и представлял мягко вылепленное лицо Клима, в котором от природы не было ничего воинственного. – Может, думает, что со мной можно потягаться? Ему?! Нужно быть полным кретином, чтобы не видеть, как мы не равны… Я таких еще в детстве давил пачками… А ведь он не кретин, этого не отнять. Чего же он лезет поперек дороги? Странно все это…»

Потеряв терпение и вконец измучив себя подозрениями и догадками, Иван улучил момент и решился спросить обо всем напрямик:

– Занька, вспомни-ка хорошенько, что Жильцов говорил тебе перед спектаклем? Перед «Лягушкой»…

Они сидели вдвоем у разоренного после пикника самодельного стола, а дети носились среди сосен, издавая ликующие вопли внезапно вырвавшихся на свободу существ. Не спеша, сбрасывая в освободившиеся банки куриные кости, обглоданные с собачьей тщательностью, Зина ответила чуточку рассеянно, по крайней мере, не выказав никаких признаков смятения или беспокойства:

– Да ничего особенного… Я и не помню. Он был таким пьяным, что и двух слов-то связать не мог. Какие уж тут серьезные разговоры…

Но Иван никогда не был доверчивым человеком и не умел так легко расставаться с подозрениями, особенно если они уже отняли у него часть жизни. Шутливо погрозив жене пальцем, он заметил:

– А после спектакля он выглядел совсем трезвым… Такие дифирамбы тебе пел – заслушаешься!

– Значит, «Лягушка» привела его в чувство. Он ведь ее впервые увидел. Своя пьеса, представляешь!

– Да еще в таком прочтении! – язвительно поддел Иван, не спуская с нее глаз.

Зина спокойно пообещала:

– Больше не повторится. Я понимаю с первого раза… И я ведь уже пообещала тебе.

Он согласился:

– Пообещала. Но так и не сказала, почему ты это сделала. А меня это и сейчас интересует.

Громко защелкнув пластиковую крышку, она упрямо тряхнула головой:

– Я говорила! Я до сих пор уверена, что именно так «Лягушка» и задумывалась. Спроси у Клима!

– Да плевать я хотел на этого Клима! – резко отозвался Иван. – Я купил у него эту «Лягушку», поняла? И могу делать с ней все что захочу! Хоть сожрать с потрохами!

Ничуть не испугавшись его вспышки, Зина насмешливо посоветовала:

– Съешь лучше печенье, чтоб домой не тащить.

Она стряхнула с клеенки последние крошки, свернула ее и устроилась на освободившемся месте. Примятые кустики сухой травы, похожей на степную, так плотно обступили ее, будто Зина была для них своей. Она поворошила рукой стелющиеся белые цветы, но ни один не сорвала на память. Заметив, что Иван молча наблюдает за ней, Зина повернулась к нему и указала глазами:

– Цветы Офелии.

– Почему Офелии?

– Не знаю. Они чем-то напоминают мне ее.

Рискуя обидеть, Иван равнодушно заметил:

– Держу пари, Офелию тебе уже не сыграть. Она была совсем юной.

Мгновенно изменившись в лице, она перебила его:

– Я и сама это знаю. Зачем нужно напоминать мне об этом?

Используя момент,