Всем была бы хороша улица Рождественка, на которой жилГрачевский, кабы часть ее не была занята ночлежными домами для самогоотъявленного отребья! «Разве что съехать отсюда?» – угрюмо спросил себя вкоторый раз Грачевский и в который же раз твердо ответил: «Непременно надобносъехать!» Но он так же твердо знал, что никуда отсюда не денется: только наРождественке, которую в Энске гораздо чаще называли Миллионкой, можно в любоевремя суток достать любой «марафет» – и морфий, и кокаин, – причем по самойбросовой цене даже и сейчас, в военную пору, когда все лекарства вроде бы сталинаперечет. Грачевский был застарелым морфинистом и алкоголиком. По всей Россиидействовал «сухой закон военного времени», однако на Миллионке люди с деньгамии связями пили отнюдь не только денатурат, за который теперь стояли вмонопольках длиннющие очереди. Коньяк «Шустовский», который Грачевский пивал ив прежние, мирные времена, он пил и нынче. Другое дело, что обходилось этогораздо дороже, и если раньше «Шустовский» можно было купить в любом магазине,то нынче для добычи коньячку следовало знать некие ходы и выходы. Грачевскийих, конечно, знал…

– Чего угодно? – спросил меж тем лавочник, неприязненноглядя на солдата, который так и шарил острым глазом по полкам.

– Фунт сахару.

– А чаю не потребуется? – настороженно буркнул лавочник.

– Чай у меня свой есть, – хмыкнул солдат. – Ты мне сахарупродай, да лучше не песку, а пиленого аль колотого.

– Ого! – удивился лавочник. – Ты, мил-человек, как с печкиупал. Где это нынче пиленый да колотый? Еще скажи, рафинаду тебе.

– Отчего ж, можно и рафинаду, – согласился солдат, и вголосе его прозвучала издевательская нотка.

– Смеешься?! – так и вызверился лавочник. – Небось и запесочек спасибо скажешь!

– Ну что ж, давай песку, – согласился солдат все с той жеиздевательско-покладистой интонацией. – Фунта два возьму.

– Фунта два?! – вспыхнул лавочник. – Положено – фунт в рукипо карточкам! Карточки у тебя есть?

– А как же, – кивнул солдат.

– Зато сахару у нас нету! – мстительно выкрикнул лавочник. –Коли одного сахару надо, в управу ступай, а мы им не торгуем-с! Лампасьепродадим! – И он возмущенно обернулся к Грачевскому: – Сахару по пуду на неделюдают, а без сахару никто чаю не берет. Как тут быть, чем тут жить? Оптовикамхорошо: мы к ним со всем почтением, только не откажи, Христа ради, а нас нашпокупатель костит почем зря. Оптовик в стороне, а мы в бороне!

– Небось господину-то сахар продашь? – мягко спросил солдати повернулся к Грачевскому.

Тот пришел в лавку, держа в руках газету, которую не успелпрочитать днем между репетициями. Сейчас газета упала на грязный, затоптанный,семешной шелухой заплеванный пол, да так и осталась лежать.

Освободившаяся рука Грачевского медленно поползла ко лбу –сотворить крестное знамение.

Солдат смотрел с любопытством, лавочник – несколькоошарашенно.

– Ну чего? – спросил солдат, когда рука Грачевского вдругзамерла на полпути. – Креститься задумал? Так давай, крестись. Только я ведьвсе равно никуда не денусь. Небось не черт!

Грачевский руку до лба так и не донес – прикрыл ею глаза.

– Вы чего это, господин? – с любопытством спросил лавочник.

– Так, ничего, – пробормотал Грачевский, опуская руку иоткрывая глаза. И тотчас принялся оглядываться с диким, изумленным выражением.

– Да вы чего?! – опять спросил лавочник, уж вовсе испуганно.

– А где он?

– Кто?!

– Да этот… который здесь был!

– Солдат, что ли? – скорчил рожу лавочник. – Пошел искатьсахару в другую лавку. Разозлился на меня, с матерью ушел. Вон, слышите, какполивает с улицы? Эх, до чего ж язык поганый! Ну и ладно, сам-ка и закусиматерью вместо сахару!

– Ты его раньше тут видал? – спросил Грачевский, тяжелодыша.

– Да мало ли их шляется! Небось полны казармы.

– Это не настоящий солдат! Это и не солдат вовсе! – крикнулГрачевский, хватаясь за сердце.

– А кто? – с любопытством спросил лавочник.

– Черт…

– Где черт? – послышался старушечий надтреснутый голос. Этовошла Матреша, та самая, которая никак не могла уняться Маслену отмечать: иширокую, и глубокую.

– Да вишь ты, господин говорит, не солдат сейчас отсюдавышел, а черт! – словоохотливо пояснил лавочник.

– Вы что, господа хорошие, оба очумели? – вытаращилась наних Матреша. – Никакого солдата тута не было! Никакой солдат отсюда не выходил!

– Как не было? Как не выходил?! – в один голос спросилилавочник и Грачевский – первый недоуменно, а второй с нескрываемым ужасом.

– Да так! – пожала плечами Матреша и умильно воззрилась налавочника: – Слышь-ко, Харитоныч… в честь Маслены и старинного знакомстварасщедрись на тройку «марок». В монопольку сбегать, денатуратцу глотнуть…Завтра небось великий посток затянет поясок.

– Да ну тебя, дура! – отмахнулся лавочник. – Какой тебевеликий посток об эту пору? Еще денатуратцу ей… И так навовсе спилась. Мимотебя солдат прошел, а ты говоришь, не было никого.

– Да какой же он солдат! – снова вытаращила глаза Матреша. –На меня шинель надень, я что, тоже буду солдат? Не солдат он, а ночлежник.Живет в андреевских хоромах. В ночлеге тоись.

– А кто он? – жадно спросил Грачевский. – Зовут его как?

– Да бес его ведает, – пожала плечами Матреша, потом,спохватившись, что помянула всуе врага рода человеческого, перекрестилабеззубый рот и опять умильно взглянула на лавочника: – Ну так как, Харитоныч,отжалеешь «марочек» в честь Маслены?

– Да сказано ж было… – начал свирепо лавочник, однакоГрачевский остановил его движением руки:

– Погоди-ка. Я тебе дам. Вот, возьми. – Он протянул Матреше«марку» в пять рублей и, внимательно глядя в глаза старухе, от такой щедростилишившейся дара речи, сказал: – И еще столько же получишь, коли узнаешь, ктоэтот ночлежник, как его зовут и откуда он тут взялся. Поняла?

– Чего ж непонятного, – кивнула старуха с таким отупелымвыражением, как если бы у нее враз вылетели из головы последние остатки былогосоображения.