– Я вон там живу, в полугоре, в доме с фонарем, квартира вовтором этаже, фамилия моя Грачевский, – настойчиво сказал он. – Узнаешь,придешь, скажешь – получишь денег. Да ты поняла ли?

– Дура я, что ли?! – оскорбилась старуха. – Отродясь дуройне была. В разведку, значит, посылаешь? – щегольнула она словцом военноговремени. – Ну, так и быть, сделаю тебе разведку. А ты не омманешь, господинхороший? Отдашь деньги? Ну-ка, перекрестись! А то, может, ты не православный, адуша жидовская, некрещеная!

– Ополоумела… – неодобрительно буркнул лавочник, однакоГрачевский послушно перекрестился.

– Ну ладно, – милостиво кивнула Матреша, – коли так,разузнаю, чего тебе надобно. А пока что прощевайте, люди добрые!

И она вышла с достоинством, кое, впрочем, было несколькоподпорчено на пороге, ибо Матреша наступила на оборванный, обвисший подол своейюбки и едва не клюнула носом. Потом с улицы послышалось шарканье Матрешиныхопорок, и скоро все стихло.

– Плакали ваши денежки, – буркнул лавочник, выдвигая из-подприлавка коробку с чаем, сворачивая кулек и берясь за совок. – Больше вы ее неувидите. Ничего она для вас не узнает, никакую разведку не сделает.

Грачевский вынул из кармана пиджака платок и отер ледяной,покрытый крупными каплями пота лоб. Странно, повергающее в дрожь вещее чувствоподсказывало ему, что лавочник прав. И то же самое чувство гласило, чтосовершенно незачем было ему посылать Матрешу в разведку, просить ее выяснитьимя солдата (или черта – без разницы), потому что имя его Грачевский и безвсякой Матреши знал. Только отчаянно хотел верить, что ошибся, ошибся, ошибся…

* * *

Марина лежала на траве, уткнув нос в плечо Андреаса, иосторожно трогала губами влажную от пота кожу. Волей-неволей она сравнивала егос Андреем, вернее, с Павлом, или как его там. Марина уж и не помнила, как былотогда, помнила только, что он все время что-то бормотал, смеялся, бранилсягрязно, а то вдруг начинал просить: «А ну, подмахни! Еще подмахни!»

Андреас молчал, не говорил ни слова, не признавался в любви,все слова говорила Марина – никогда не произносившиеся ею слова. Но ей такхотелось услышать их от Андреаса, что она нарочно спрашивала иногда:

– Как будет по-немецки: я тебя люблю? Я тебя хочу? Мне такхорошо с тобой?

Он отвечал, и Марина переставала дышать от счастья, услышавэти вынужденные признания. Наконец, в совсем уж бесстыдную минуту, онаспросила:

– А как сказать – подмахни?

– Подмах… Что? – не понял Андреас. – Махни – schwenke. Тыхочешь со мной прощаться и махать рукой на прощанье?

Она начала хохотать и никак не могла уняться. Сначала онспрашивал, что ее развеселило, а она знай отнекивалась и объясняла, что этоневозможно перевести на немецкий язык. В конце концов Андреас сам стал хохотатьи целовать ее, и они снова покатились по траве, стиснув друг друга руками иногами, а во время очередной передышки Андреас, продолжая смеяться, сказал, чтоони попали в переделку. Мартин очень счастлив, что Грушенька передала емузаписку, он решил, что она помогает их побегу, и даже начал поговаривать о том,что ее нужно взять с собой. Они доберутся до Вены, там Мартин приведет ее кродителям, они будут восхищены ее красотой и, конечно, благословят их брак. Авпрочем, Мартин надеялся стать мужем Грушеньки еще в пути, обвенчаться же ипотом можно.

– Что ты! – чуть ли не подскочила Марина. – Она может бытьопасна, ей нельзя доверять. Я ее буквально заставила передать записку Мартину.Ни в коем случае ничего нельзя ей рассказывать!

Андреас огорчился:

– Бедный Мартин… Он так влюблен. Сердце его будет разбиторазлукой с этой девушкой.

– Ничего, переживет, – жестко, с мстительной интонациейсказала Марина.

Андреас вгляделся в ее лицо в темноте:

– Ты, видимо, хорошо знаешь, что от разбитого сердца неумирают?

– Да, знаю, – буркнула Марина. Вот уж на эту тему ейсовершенно не хотелось говорить!

Андреас, видимо, почувствовал ее настроение, потому чтотолько выдохнул тихонько:

– Also, gut… ну, хорошо … – И больше о Грушеньке невспоминал. Сказал только: – Наверное, нам нужно одеться. Когда придет геррдоктор?

– Думаю, через полчаса, а то и через час, – усмехнуласьМарина. – Я ему нарочно встречу попозже назначила, чтобы с тобой подольшепобыть.

Андреас помолчал, потом сдержанно сказал:

– Мне очень трудно уходить из казармы. И очень опаснооставаться где-то надолго. Ведь я подвергаю опасности не только себя, но исвоих сотоварищей, очень многих людей, которым и так плохо придется посленашего побега. Они знают это и сознательно идут на жертву… а заставлять ихрисковать из-за того, что я просто отправился auf das Wiedersehen, на свидание…это жестоко по отношению к ним!

Марина вздрогнула, такой холодок прозвучал в его голосе. И вто же мгновение все ее обнаженное тело проняло холодом… Отодвинулась было, ноАндреас тотчас прижал ее к себе:

– Прости, если я был груб. Потерпи, скоро мы будем вместе,вместе навсегда.

Они опять начали целоваться. А потом, уже одеваясь, Андреасс улыбкой в голосе сказал, что, конечно, она правильно сделала, попросивдоктора прийти попозже. От улыбки голос его чуть вздрагивал, а у Марины дрожалоот счастья сердце.

Ждановский не опоздал. А может быть, он появился гораздораньше, прятался где-то между могил (Марина ничуть не сомневалась, что уж он-тоне боится мертвецов, ни реальных, ни выдуманных!) и многое чего успел увидеть.А впрочем, Марине было наплевать на него и на то, что он о ней подумает.Доктору Ждановскому предстояло всего лишь сыграть небольшую роль в ее жизни – иисчезнуть из нее навсегда, так стоит ли заботиться о впечатлении, которое онана него произведет? Но Андреас должен показаться ему человеком надежным, скоторым не опасно иметь дело…

Ну, судя по голосу Ждановского, с этим все было в порядке.Мужчины посматривали друг на друга весьма одобрительно. Ждановский блестящеговорил по-немецки, и они с Андреасом обменивались репликами с такой скоростью,что Марина почти ничего не понимала. Вроде бы они сговаривались, как и гдезаберут одежду, доктор прикидывал, удастся ли принести ее на кладбище испрятать где-нибудь здесь.

Так, переговариваясь, они и ушли вдвоем. Марина же побреладомой, и сны ее были тяжелы, непроглядны. Она не могла вспомнить потом, что ейснилось, но точно знала – что-то отвратительное.