– Нет, вы, робя, как хотите, а я пойду его покараулю на Варварке-то,– заговорил один из разбойников. – Может, он где-то по подворотням шастает.Решит, что мы ушли, воротится, а…

– Дурень, по домам, говорят тебе, пошли по домам! –настойчиво прозвучал голос седого, и три слитные пары шагов отдалились,постепенно утихая где-то в направлении Тихоновской.

Неужели ушли? У Шурки даже руки от счастья задрожали, и онначал было отлипать от ветки, как вдруг вспомнились ему странные нотки в голосеседого. Как-то слишком уж настойчиво повторял он: мы уходим, уходим, около домакараулить жертву не будем… Конечно, предполагал, что «скользкий карасик»спрятался где-то поблизости, слышит его, поверит – и ринется прямиком врасставленную ему ловушку, в тот самый бредешок.

Ну нет!

Шурка еще крепче обхватил ветку. Если надо, он тут до светубудет сидеть, пока дворники не начнут метлами махать.

Неужели, да неужели ему придется сидеть здесь до свету?!

Господи… дай силы не упасть. Господи, укрепи!

* * *

Впереди шел бой, орудийный грохот становился все слышнее игромче, аэропланы беспрестанно реяли над идущими войсками, сбрасываяпрокламации.

– Вот болваны, – сказал Дмитрий. – Мы ведь в бой идем!Сейчас как навернем на них! Бомбы бросали бы, а они бумажками нас бомбят!

Он сказал это, ни к кому, собственно, не обращаясь и неожидая ответа, однако удивился, услышав скептическое хмыканье. Обернулся:солдаты шли следом привычной понурой шеренгой, готовые к бою, как к обыденной,безрадостной, но привычной работе.

Дмитрий пожал плечами. Не то чтобы у него были особозадушевные отношения с ротой… То есть сначала они были очень хорошие, но потомнесколько остыли.

Установились они до смешного легко: когда Дмитрий принялроту и начались бесконечные разговоры о том о сем, он вдруг сказал,наслушавшись рассказов о женах и милках своих солдат, оставшихся в родныхдеревнях:

– Вот что, ребята, без победы в деревню лучше и невозвращайтесь: бабы заклюют вас там! Во что бы то ни стало, но мы должнысломить немца! Понятно?

– Так точно, понятно, васкородие, – хором, со смехомответили они.

Через три дня пошли на позицию. Солдаты были настроены бодрои весело. К Дмитрию подскочил один из взводных, сверхсрочный унтер-офицерКулешов:

– Позвольте доложить, васкородие… Солдаты оченно довольны,васкородие, что вы им про баб напомнили. Веселые теперь стали, больно уж смешноим показалось, как вы сказали, что бабы на деревне заклюют их. Теперь онипостараются, васкобродь!

– Ну что же, слава Богу, что нам удалось ободрить их такимипустяками.

– Так точно, слава Богу. А вот другие не могут такнасмешить, васкородие…

Что-то невыносимо фальшивое показалось Дмитрию в последнихсловах. Он не выносил желания выслужиться.

– Ну что ж, значит, они не клоуны, только и всего, – сказалсухо. – Между прочим, я тоже. Так что ежели низшие чины будут ждать, что я ихкаждый день веселить стану, то ждут они этого напрасно, так им и передайте.

Неведомо, в каких красках Кулешов передал солдатам словаротного, но что-то явно передал. С тех пор Дмитрий видел перед собой толькооловянные глаза и слышал истовое:

– Так точно, васкородие!

Или:

– Никак нет, васкородие!

Дмитрий совершенно точно знал, что упрекнуть себя ему не вчем: за чужими спинами в атаках он не прятался, старался быть, как уЛермонтова, «слуга царю, отец солдатам», однако некая стеночка имела место бытьмежду ним и подчиненными, и пробивать ее не имел желания никто: ни ротный, нинизшие чины. Но таких вот откровенно издевательских смешочков, как сейчас,слышать не приходилось.

«Гадость», – подумал он в первую минуту с тяжелым чувством.Но постарался прогнать это ощущение: впереди бой, вон, обозы санитарные идут стой стороны, мало ли кого из них, из его роты, повезут таким образом черезнесколько часов, так стоит ли собачиться?

Мимо провезли раненых. Дмитрий вспомнил, как в первые дни,встречая скорбные встречные обозы, он не понимал, почему у раненых такиезаостренные черты лица, точно у мертвецов. Для него это казалось странным инепонятным. «Ну, трудно, – думал он, – ну, больно, но не до такой же степени,чтобы так измениться в лице!» Потом он уже стольких раненых повидал, что понял– зарекаться вряд ли стоит: никто не знает, какое у него будет выражение лица,когда понесут на носилках…

Не доходя за версту до находившихся в бою войск, сделалинебольшую остановку: для раздачи людям сахару и хлеба.

Выяснилось, что рота будет наступать по направлению кстоящей на холме ветряной мельнице, а дальше – на лес, где происходит самыйбой. Ружейная и пулеметная трескотня доносилась отчетливо, но впереди – кромелеса – ничего не было видно. Мимо, со стороны боя проскакало во весь опорнесколько казаков, то и дело почему-то оглядываясь назад…

Вскоре роте было предложено рассыпаться в цепь и дальнейшеедвижение продолжать уже цепью. Опять сделали остановку. Рота Аксакова в числедругих была назначена в передовую цепь. Дмитрий объявил это. Многие сняли фуражкии начали истово креститься. «Господи, благослови!» – звучало со всех сторон.

Дмитрий пробежал взглядом по лицам. Лица были недовольные излые. На некоторых отчетливо читалось выражение: «Ага, нашими телами дырызатыкают!»

«Черт, – подумал Дмитрий с внезапным, щемящим холодком, –никогда я таких лиц раньше у них не видел. И смешочков раньше не слышал. Чтопроизошло? Распропагандирована рота, да? Как же это я прозевал? Когда этослучилось? Вроде бы не водилось здесь агитаторов…»

Кто-то из знакомых офицеров говорил ему, чтопропагандистские удары выбьют столько же жертв, сколько пули и снаряды. Дмитрийвспомнил одну из листовок, которые сбрасывались с немецких аэропланов, –обращение Вильгельма к своим солдатам, переведенное, однако, на русский язык…Ну да, этакая маленькая любезность противнику!

«Воины мои!  – провозглашал германский император. – Вот уженаступила вторая Пасха, которую вы встречаете не среди своей семьи, а воткрытом поле, где свистят вражеские пули и раздаются стоны умирающих задорогую родину ваших товарищей и где витает постоянный страшный призракежеминутно грозящей смерти.

За все время войны вы показали свое геройство.